После ноябрьских праздников Вадим Петрович уезжает в командировку. Он прощается в коридоре с Люсей и со Славой и даже Леночке протягивает руку.
— Надолго вы? — спрашивает Люся.
— Надолго, — отвечает Вадим Петрович, улыбаясь. — Успеете соскучиться.
Проходит неделя, другая, третья. Тамара по утрам сама варит себе кофе и выпивает его тут же, не отходя от плиты.
— До чего мне все надоело! — говорит она Люсе.
— Чего надоело-то? — спрашивает Люся.
— Работа эта дурацкая! — со злостью говорит Тамара. — И все остальное.
Люся смеется, глядя в ее злое, но красивое лицо.
— Ну ты вообще! — говорит она. У нее получается по-псковски (ведь Люся с Псковщины), у нее получается — «ваапше». — Ну ты ваапше, — говорит она.
Попозже днем, вернувшись с Леной с бесхозного двора, она усаживает дочку перед телевизором, где показывают кота Леопольда, а сама отправляется в ванную стирать. Славиных спецовок накопилась уйма.
Вдруг хлопает входная дверь. «Кого это несет?» — удивляется Люся, выглядывая из ванной, и видит Тамару.
Тамара проходит мимо с остановившимся, словно неживым, лицом. Люсе делается страшно.
— Что случилось? — спрашивает она.
Тамара поднимает руки к голове, и Люся только тут замечает, что на ней нет шапки. «Как же она пришла без шапки? Ведь мороз», — ужасается Люся. Тамара поднимает руки к голове и так, держась за голову, идет по коридору.
— Что случилось? — кричит Люся.
— Вадима… — медленно говорит Тамара, — Вадима привезли.
Она уходит в свою комнату, и становится так тихо, как будто там никого нет.
— О господи, — говорит Люся. Она хочет идти вслед за Тамарой, спросить, понять, но ноги не идут туда, ей страшно. — О господи, — говорит она.
— Мама! Мама! — зовет из комнаты Лена. — Посмотри, как смешно!
Люся идет к дочке и останавливается за ее спиной. Лена громко хохочет перед телевизором, то и дело оглядываясь на мать, смеется ли она? Ведь и самая блестящая радость тускнеет, если ее никто не разделяет с тобой.
Однако мама ведет себя как-то странно: вроде бы смеется, но зачем же тогда все время вытирает глаза ладонью? Лена наконец не выдерживает.
— Мама, ты смеешься или плачешь? — спрашивает она.
— Смеюсь, смеюсь, не видишь разве? — плача говорит Люся.
ЛОЖА ПРЕССЫ
Юлий Викторович Потехин был молодым в те годы, когда мужчины мазали волосы бриолином, а девушки носили широкие цветастые юбки, получившие название фестивальных. Тогда в ходу была популярная песенка про Мишку, которую некоторые остряки, переиначив, пели так:
В те годы тоже играли в футбол, ибо в футбол играли всегда, но ни в одной команде мира — ни тогда, ни после — не было такого игрока, как Вячеслав Печеночкин.
— Слава, Славка, Печеночка, давай, давай, не подведи!
Трибуны обожают Славу. Трибуны влюблены в него, особенно в его удар слева от ворот.
— Мяч слева от ворот, — несется из громкоговорителей, — пробьет Печеночкин, восьмой номер.
Ну еще бы! Конечно, Печеночкин, восьмой номер. Ведь он это делает так, как до него никто, нигде, никогда…
— Нет бога, кроме Давида Кипиани, — говорит, нарочно поддразнивая Юлия Викторовича, его лучший друг драматург Никифоров.
— Ах, оставь, — морщится Юлий Викторович, у него начинается одышка.
Дело в том, что Давид Кипиани — бог не столько для Никифорова, сколько для него, и он мучается тем, что, безраздельно любя Печеночкина, вроде бы изменяет Кипиани.
— Печеночкин! — взывают правые трибуны. — Славик!
— Раз, два, три! — неистовствуют левые. — Печеночка, дави!
И еще всякие глупости, и все в том же роде.
Синее небо над зеленым овалом поля, плеск флагов на ветру, серебристые голуби, парящие в глубине между синим и зеленым. Это — стадион. Он существует вечно (не именно этот, а вообще — стадион). И вечно к кому-то взывают трибуны, кого-то обожают, кого-то хлещут наотмашь.
— Печенка, уходи с поля! Штрафные разучился бить!
Нет ничего непостоянней футбольной любви.
— Послушай, — говорит вдруг Юлию Викторовичу Никифоров. — Это всего лишь игра. Чего с ума сходить?
— Ах, оставь, — морщится Потехин. — Тебе хорошо, тебе не с чего сходить.
— Ха-ха-ха! — громко хохочет Никифоров, уходя в буфет. — Намек понял.
Никифоров болельщик ненастоящий. Таких ненастоящих в ложе прессы много, пожалуй, не меньше, чем настоящих. Есть даже одна дама, которая не может отличить правый угол ворот от левого, но всегда приходит в ложу, ибо здесь, была бы охота, можно и себя показать, и других посмотреть.