Марата Васильевича Чичагина не так-то просто было вывести из душевного равновесия. Даже когда случались неприятности, он умел не теряться и не впадать в панику. Считалось, что Чичагин — мужик волевой, выдержанный. Сам он знал о себе другое, знал, что ему просто наплевать на все, но никто об этом не догадывается. Одно выводило его из себя — Алькины слезы. Когда дочка плакала, он становился слабым и несчастным и готов был делать что угодно, лишь бы ей снова стало хорошо.
Но вчерашние ее слезы из-за какого-то паршивого кожаного пальто не размягчили его, а, наоборот, озлобили.
«Привыкла веревки из меня вить», — думал он с раздражением.
Дома, когда приехал после затянувшегося в парткоме совещания, никого не было. В кухне на столе стояла кастрюля, и к ней прислонена записка:
«Мы с Алей поехали к Зое. В кастрюле окрошка, в холодильнике рыба, разогрей на сковородке. Таня».
«Разогрей на сковородке! — все с тем же раздражением подумал он. — Неужели я не догадаюсь, что разогреть надо на сковородке. Не на тарелке же!»
Зоя — портниха, живет у черта на рогах, значит, Татьяны и Альки весь вечер не будет дома. Тем лучше. Он включил телевизор и босиком по нагревшемуся за день линолеуму пошлепал в ванную.
«Что же в закройный сегодня не зашел? — вспомнил он, стоя под душем. — Ведь хотел посмотреть — неужели это она так изменилась? Прямо красавица, хоть куда».
Сквозь шум воды было слышно, как в квартире кто-то разговаривает. «Вернулись», — подумал Марат Васильевич с сожалением. Но когда выключил душ, понял, что разговаривал телевизор.
За весь вечер Чичагин больше не вспомнил о Лиде Михайловой. И на другой день не вспомнил, и на третий. Вспомнил только на четвертый, увидев ее фамилию в списке кандидатур, выдвигаемых на Государственную премию.
Директора Евгения Константиновича Ершова вызвали в Москву, и список принесла Чичагину заместитель секретаря парткома — высокая худощавая женщина, с какой-то всегдашней унылостью на лице. Она — Чичагин помнит — и в юности была такой. Тогда еще работала в КИПе — лаборатории контрольно-измерительных приборов — и была там комсоргом, потом членом комитета комсомола. Чичагин, давая ей рекомендацию в партию, писал: «Активная, инициативная». А какая она активная? Смех! Унылая аккуратистка, все бумаги подшиты, скреплены… И вот — поди ж ты! — заместитель секретаря парткома. «Как Ольга-то с ней ладит?» — подумал Чичагин.
В списке стояли три фамилии, требовалось оставить одну.
— А какие соображения были у Евгения Константиновича и Ольги Петровны? — спросил Чичагин.
— В принципе договорились по Михайловой, — все так же уныло сказала заместитель секретаря парткома. — Но у меня лично есть сомнения.
— Какие же?
— По моральной устойчивости.
Чичагин взглянул с интересом:
— Вот как! А что ты имеешь в виду, Тамара Андреевна?
— Вы, должно быть, не знаете, она недавно была в декрете, но она не замужем. Всем известно, правда, что у нее есть человек, и уже много лет, но она не оформляет с ним отношения.
«Хорошо бы послать тебя куда подальше, — подумал Чичагин, глядя в унылое лицо, — вот уж кто застрахован от моральной неустойчивости», — а вслух сказал:
— Будем руководствоваться тем, как согласован вопрос с директором и секретарем парткома. Говоришь, они высказались по Михайловой? Значит, пусть остается Михайлова. Оформляйте там что надо.
Уезжая в отпуск, Ольга Петровна строго сказала своему заместителю:
— Если дадут одну кандидатуру, оформляй документы на Михайлову.
— А как же… — начала было Тамара Андреевна.
— Это я беру на себя, — прервала ее секретарь парткома. — От нас требуют закройщицу, и в цехе нас не поймут, если это будет не Михайлова.
— А так нас в районе не поймут.
— Ничего. Поймут. Это я беру на себя.
На самом деле никакой договоренности не было, и именно это портило Ольге Петровне весь отпуск. Она знала, что в райкоме ее действительно не поймут, надо искать поддержку в горкоме, но перед отпуском столько навалилось всяких дел, что она не успела заручиться чьим-нибудь высоким согласием в горкоме. Теперь это мучило. Всегда мучила какая-нибудь очередная надвигающаяся несправедливость. В прошлом году с квартирами, когда распределяли кооператив. Ночи не спала, лежала, глядя в темноту, рассчитывала варианты. На тридцать четыре квартиры — сто семь заявлений. Кого обидеть, кого осчастливить? Как ни верти, к кому-нибудь все равно окажешься несправедливой. И вины нет, а мучает, мучает.