— А по какому поводу у райкома возражения? — спросил, откинувшись в крутящемся кресле, заместитель заведующего отделом.
Ольга Петровна (ей показалось, что замзав о чем-то осведомлен) знает: говорить надо правду, всю правду. Но какая она — вся? Всего, даже если захочешь, не объяснишь. Не объяснишь же, что эта дура Лидка только потому не выходит замуж за хорошего человека, от которого собиралась родить ребенка, что вбила себе в голову, будто не любит его. Сто баб на ее месте давно бы, как говорит Тамара Андреевна, оформили отношения, а вот Лидка — сто первая, особенная.
— А что это она у вас такая особенная? — усмехнувшись, спросил человек в кресле.
Ольга Петровна сбивчиво объяснила, что не в этом дело, просто она бескомпромиссная, ко всему очень ответственно относится, но получился какой-то бабий лепет, до того несолидный, что хозяин кабинета, уже не скрываясь, смотрел на Ольгу Петровну с удивлением, и она в конце концов ушла от него ни с чем.
…Государственную премию получил затяжчик первого цеха Борис Борисович Алексеенко. Хоть это Ольге Петровне удалось: уж если не Михайлова, то и никто в закройном. На фабрике, слава богу, много замечательных рабочих, а позориться с закройным она не станет. И райком уступил. Им нужна была женщина до сорока лет, беспартийная, но они согласились: ладно уж, пусть мужчина, но тогда до тридцати и член партии.
Но слухи поползли тотчас же: «сарафанное» радио на фабрике — механизм отлаженный. Поползли слухи, что премию должна была получить Михайлова, но сочли, что она недостойна по поведению.
— Премию должны были присудить тебе, понимаешь, тебе, — с яростью какой-то говорила Анька Мартышева, — но Чичагин кому-то шепнул в горкоме, что она, дескать… Догадываешься?
«Сарафанное» радио знало то, чего и Ольга Петровна не знала.
— Нет, не догадываюсь, — спокойно ответила Лида, продолжая работать.
— Все гордыня твоя глупая, — не унималась Анька. — Давно надо было с Олегом-то расписаться, ведь он не отказывается.
Даже Анька ничего, выходит, не поняла в Лидиной жизни. Неужели Марат? Глупости! Быть этого не может.
Дочка позвонила на работу, что делала редко, и сказала:
— Можешь успокоиться, папочка, пальто уже уплыло.
— Что? — не понял Чичагин.
— Я говорю, пальто уплыло, его уже купили, так что можешь не ломать голову, где достать для любимой дочери семьсот рублей.
Тон был обычный. Алька всегда говорила с отцом слегка насмешливо, будто не уважая, на самом деле — он знал — она любит его больше, чем всех. А может, это ему кажется?
— Не переживай, — сказал он ей тоже насмешливо. — Это уплыло, другое приплывет.
— Да уж дождешься у вас, — сказала Алька и положила трубку.
День был горячий, нервный. С утра директор распекал замов — досталось и главному инженеру за то, что «план мероприятий по реализации предложений трудящихся, высказанных при обсуждении колдоговора, до сих пор не задействован».
— Звучит длинно, а суть коротка, — басом сказал Ершов, и все увидели, как он перекладывает на столе какие-то бумаги — признак крайнего раздражения. — Суть коротка: плюем на то, что предлагает народ, игнорируем, сами, дескать, с усами!
Замы молчали. Когда директор вот так, как сейчас, двигает по столу бумаги, лучше промолчать, не то попадешь под горячую руку.
— Сквозняки в вырубочном! — кричал Ершов. — Народ простужается! Это кончится когда-нибудь? У нас что, инженерной мысли не хватает, чтобы такой пустяк решить? Его при царе Горохе надо было решать, а мы дождались космической эры, а все на том же месте топчемся!
— Дыры в заборе на заднем дворе! Все рабочие знают, что там прекрасные лазейки для воров. Мы что, разве дыры заделать не можем?!
— Каждый день заделываем, новые появляются, — сказал зам по общим вопросам.
— Ах, вот как! — обрушился на него Ершов. — А вы не догадались, что там охрану требуется усилить, чтобы всякий подонок знал, что его увидят?
Когда совещание наконец кончилось и все поднялись уходить, Ершов сказал: