— Марат Васильевич, задержитесь, пожалуйста.
Чичагин снова сел в кресло у директорского стола.
— Я вот о чем хотел вас спросить, — закуривая, сказал Ершов. Голос его был теперь спокойным, даже мягким: — Как вы думаете, люди с годами меняются?
— Должно быть, — удивленно ответил Чичагин.
— Вот-вот. Я полагаю, что не следует свои впечатления двадцатилетней давности доводить до сведения вышестоящего начальства. Подумайте, пожалуйста, над моими словами.
Ершов встал, давая понять, что разговор окончен. Чичагин тоже встал и, презирая себя за то, что ничего не может ответить, вышел. Как приготовишку какого-то щелкнули по носу, и с приветом.
Вечером дома ломал голову: «Что ему известно, старому хрычу? Не так-то прост, как кажется, видимо, связей-то будь здоров? Но кто ему чего мог донести? Про Ольгу я говорил с Куриловым, так ничего плохого я про нее не сказал. Про самого Ершова с завотделом, так больше зав говорил, чем я…»
Он почти забыл про мимолетный разговор в буфете, в антракте торжественного собрания, когда пили кофе, торопясь обратно в зал, и кто-то из прежних сослуживцев, кажется, это был замзав, спросил:
— Что это у вас там за страсти вокруг какой-то закройщицы? Представлять на премию, не представлять?
— А-а, — понимающе улыбнулся Чичагин. — Какие уж теперь страсти! Там лет двадцать назад были страсти — ого-го! Впрочем, может, чего и осталось, — развел он руками. — Не проверял!
Про этот разговор он и не вспомнил. Так, посмеялись — разошлись. Да и при чем тут Михайлова? Ершов наверняка что-то серьезное имел в виду, а вот что?
Он считал себя проницательным человеком и вдруг — как странно! — не догадался. То есть сразу не догадался, теперь-то уже понимает: Чичагина прислали ему на замену. Через два года роковой срок — шестьдесят лет. Жизнь и так коротка, а ее еще урезают. Урезают или урезывают? Как правильно?
— Галя, как правильно сказать «урезают» или «урезывают»? — крикнул он жене.
Жена вошла в комнату и включила лампу, стоявшую на полу у дивана.
— Ты чего в потемках сидишь? Можно сказать «урезать», можно «урезывать». А о чем ты?
— О жизни, — ответил Евгений Константинович. — Представь себе, ведь Чичагина прислали на мое место.
— Как?
— А так. Через два года он станет директором.
— А ты?
— А я уйду на пенсию. Или, как теперь принято говорить, меня уйдут.
За окном окончательно стемнело, по жестяным перилам балкона забарабанил дождь. И вчера дождь, и завтра дождь. Незаметно наступает осень, незаметно наступает старость. Ты забыл про нее, а она — вот она. Валидол в кармане, валокордин на столике у кровати, и на твое место в жизни уже нашли претендента.
— Ну что ты так мрачно настроен? — сказала жена. — Во-первых, насчет Чичагина это только твои предположения, во-вторых, надо еще дожить до пенсии, чего раньше времени волноваться?
Да, дожить. Это верно. До всего надо дожить. Однако он мерзавец, этот Чичагин. На всякий случай отвел кандидатуру Михайловой. Вдруг всплыли бы старые связи. «Ах, вот почему он ее поддерживал!» — мог бы кто-нибудь сказать. На всякий случай отвел. Случайно, но ловко — не придерешься. В частном разговоре. Ершову так и объяснили: «Разговор был, конечно, частный, но подтверждающий сомнения некоторых товарищей в правильности выбора. Так что не взыщите и успокойте вашу Ольгу Петровну. Беда с бабами. Я всегда говорил: баба у руля — стихийное бедствие».
В закройном — праздник: Софье Владимировне, старшему мастеру, пятьдесят пять лет, тридцать пять из них — в закройном.
Она пришла сегодня на работу нарядная, с прической и принесла огромный торт, просто невиданно огромный — на заказ. Все знают: зять у Софьи Владимировны — главный технолог на кондитерской фабрике, уж, видно, расстарался для тещи.
— На такси приехала, — радостно блестя глазами, рассказывала Софья Владимировна. — Шофер все ахал: «Ну и торт! Кто ж это его съест?» Я говорю: «Да уж будет кому съесть».
Стол накрыли в красном уголке. Распоряжалась, как всегда, Анька Мартышева. Софья Владимировна хотела было заглянуть в красный уголок — не пустили.
— Не извольте беспокоиться, — смеясь, отстранила ее от двери Анька. — Ваш номер первый, вас пригласят.
Посуду взяли в буфете под честное слово Майи Цезаревны.
— Ведь не принесете! — кричала вслед мойщица.
— Да принесем, слово дали! — заверяли закройщицы.
«Цветов! Хоть и ноябрь на дворе, а на столе хризантемы, гвоздики. Какая красота, какой у нас красивый праздник!» — радуется Лида. Сегодня она вообще всему радуется. В цех принесли газету, и она прочла, что Виктору — Виктору! — дали Государственную премию. «За разработку современных методов лечения…»