А сколько было слез! Настоящего не детского горя. Исключают из пионеров! Леля пошла в школу к директору: «Зачем вы это делаете?» Директор, молодая уверенная женщина с тугим перманентом, смотрела безжалостно.
— А что же вы хотите? Это ребята так решили. Мы, конечно, поправим их, но…
Она не договорила, но Леля поняла: ее дети — отверженные, им не место там, где по праву находятся остальные.
Елена Николаевна украдкой разглядывает сидящих напротив людей. Разные. С одинаковой судьбой. Спросить бы у них, что они объясняли своим детям? Какие слова писали их дети в анкетах?
— Гараи!
Елена Николаевна вздрогнула.
— Пройдите, пожалуйста.
Она вошла в дверь и направилась к столу, за которым стоял невысокий седой военный.
— Прошу вас, — указал он на стул и, после того как она села, сел тоже. Потом поднес близко к глазам лежащую перед ним бумагу.
«Близорукий», — подумала Леля. Почему-то было неудобно смотреть ему в лицо, и она стала смотреть на стену за его спиной. Стена была покрыта коричневым линкрустом, и в нем зияла дырочка от гвоздя. Видимо, недавно висел портрет, теперь его сняли, а дырочка осталась.
— Гараи Генрих Александрович, год рождения 1901, национальность — венгр, гражданство — советское… — неожиданно высоким голосом начал читать военный.
Леля боялась пропустить хоть слово и от напряжения перестала понимать, что он такое читает. Анкета? Опять анкета?
— …подлежит полной реабилитации за отсутствием состава преступления.
Леля не мигая смотрела на дырочку в стене. «Поздравляю вас», — услышала она. Военный встал и протянул Леле бумагу. «Спасибо», — машинально ответила она, с усилием оторвав взгляд от стены.
И вот она проходит мимо сидящих в приемной людей, открывает тяжелую дверь и выходит на улицу. Сначала — направо к метро, а потом — вниз по бульвару к Чистым прудам. «Поздравляю вас, — стучит в голове, — поздравляю вас». Она идет, торопясь, что-то гонит ее вперед, вперед. И вдруг — как током: Генриха реабилитировали! Оправдали! Нет, не оправдали, а признали, что ничего не было! Ничего не было, из-за чего стоило умирать, бояться, лгать собственным детям! Господи, какой день! Можно плакать, можно биться головой о чугунную решетку на Чистопрудном бульваре, но ничего нельзя изменить, вернуть. Все исчезло, превратилось в пепел, и вместо горсти пепла эта бумага в руках!
У Покровских ворот Елена Николаевна зашла в кондитерскую и купила пирожных. Девочки должны знать, что сегодня — праздник. Праздник! Но никого не было дома, когда она вернулась. Ирма позвонила и сказала, что останется ночевать у Гали. Галя — Ирмина подруга, вместе готовятся к экзаменам. Ирма теперь учится в фармацевтическом, на вечернем отделении, а работает в аптеке.
— Отца реабилитировали, — сказала Леля в трубку.
— Что? — не поняла Ирма.
— Ладно, потом…
Марта пришла поздно и, увидев на столе пирожные, захлопала в ладоши.
— Ой, а я так жрать хочу! — засмеялась она.
— Отца реабилитировали, — бесстрастным голосом сказала Леля. Ликование уже померкло в ней.
— Да? Как хорошо! — Марта схватила пирожное.
— Руки пойди помой, — сказала мать.
— Ой, мама, чего сегодня было! — торопясь рассказывала Марта. — Милка с Гришкой из второй французской ходили подавать заявление в загс. Смеху было!
Мила и Гриша — ее сокурсники по университету. В прошлом году Марта поступила в университет, и ее (вот что значит переменились времена!) приняли, несмотря на то что в анкете она написала про отца — репрессирован.
— Почему Милка, Гришка, почему — жрать? Почему в тебе столько грубости? — в голосе Елены Николаевны звенело отчаянье.
Из дневника Елены Гараи.
«25 февраля 1956 года.
Сейчас разбирала вещи и нашла этот дневник, совершенно забытый. Последняя запись от 13 июня сорок первого года. Боже мой! В другой жизни… Стихи Марты о Сталине. Показала ей, думала посмешить, а она расстроилась, говорит: «Мама, вырви эту страницу, какая гадость!» — «Да ты была маленькая!» — «Все равно гадость».
Это она, да и все мы под впечатлением XX съезда. Он сегодня закончился, а открылся 14 февраля, в день рождения Ирмы. Мне это кажется знаменательным…»
Широкое небо, еще не вполне весеннее, но и не зимнее, сыплет на город легкий снег, и он тает, не долетев до мостовой. На улице Фрунзе, бывшей Знаменке, скользко. Улица скатывается с Арбатского холма вниз к Моховой. Недаром — Моховая, мох, болото, низина. Веселый снег щекочет лицо, когда Елена Николаевна, запрокидывая его, смотрит на трехстворчатое — «итальянское» — окно над аркой. На чужой свет за чужими стеклами.