Знал этот чужак только одно слово: «Мое». Овечьи отары – мое. Лошади – мое. Женщины – мое. Драться пытались люди холмов, да вот стрелы у хунну были железные и медные с глиняными свистками. Нападали они всегда слаженно, и ничего нельзя было понять из-за свиста их стрел. Так и разбросало род Ашпокая по холмам, затерялись люди в густой душной траве, и в три месяца остались они с Михрой одни. Ашпокай поначалу плакал горько по тем, кто спал теперь в земле, укрытый ковылем, но Михра сказал брату: «Не плачь. Они там по нам плачут еще горше. Нам нужно ехать на собрание племен. Скажем, чтобы поднимались наши люди на войну».
Ашпокай повидал паралата вблизи – худого человека в высоком красном колпаке, с тонкими золотыми крыльями – знаком небесного покровительства. Лицо его было черное, сморщенное, как у старика. Прежде времени сожгла его степь, оставив что-то сродни головешке.
Это было на шумном собрании, на пестром ковре, под разноголосый гомон старейшин. Михра въехал в их круг на вороном Рахше и встал перед паралатом так, что конь ступил передними копытами на персидский ковер.
– О, Великий! Хунну напали на мой род, – говорил Михра. – Они растоптали наше кочевье и согнали на наши луга своих овец. Великий! Вели собрать большое войско.
Паралат смотрел на Михру недоверчиво, зло. Отчего-то испугался он этого огромного воина на рогатом коне, лицо его исказилось, верхняя губа приподнялась, как у злобного пса, и стали видны зубы цвета гипса.
– У нас в плену их царевич, – сказал он, – хунну не посмеют…
– О, Великий! – из толпы выскочил тучный человек с обвислыми усами, бледный, как сырная голова. Он с первого взгляда стал гадок Ашпокаю. На бегу человек сорвал с головы башлык и бросил на землю: – Великий, я виноват! Царевич Модэ бежал! Пять дней, как бежал! Я все боялся тебе сообщить. Он задушил охранника и увел одного из моих коней.
– Пошел прочь! – закричал паралат и еще больше потемнел лицом. – За мальчишкой не мог присмотреть! Ты мне не родня теперь! Овец пасти будешь!
Тучный человек был Малай – один из младших братьев паралата, сотенный воевода. В один миг потеряв всю свою власть, он пополз задом от царского ковра, и сидевшие сзади старики отворачивались, отодвигались от него.
– Беда пришла, – паралат встал и направился в шатер.
– Подожди! Постой! – кричали всадники.
– Вернись! – выкрикивали старики.
– Скажи, что нам делать! – сказал громко Михра, и его паралат услышал.
– Мы будем ждать, – ответил он. – Хунну не пойдут на наши холмы. Нечего им здесь делать. Уберутся восвояси. А если сунутся… мы им покажем. – И паралат поднял кулак с желтой сухой кожей, с просвечивающими белыми костяшками.
И все закричали радостно, наперебой, потому как паралат был паралатом и все верили ему и его кулаку. Только Михра не кричал. Он молча повернул коня и выехал из круга старейшин. Ашпокай последовал за ним.
Паралат верно сказал про беду. Вскоре стряслось такое, что и старики не могли припомнить ничего подобного.
А все случилось оттого, что паралат был отходчив и имел слабый нрав. Не отправил он Малая пасти овец, а напротив – снарядил ему отряд в двести луков да и послал на дальние курганы, на самую границу с землей хунну. Там собралась еще сотня пастухов, охочих до драки.
Во главе своего маленького войска Малай мчался по степям гордым зверем. Пастухи прятали дочерей. Стоянки пустели, едва появлялся вдали отряд Малая. Много грабил брат паралата, много шумел и гулял.
Но когда наступила весна и из далекой холодной пустоши показались первые хуннские разъезды, не стало Малая. Исчез он так быстро, как только и мог исчезнуть в степи трус на коне. Рассказывали, что будто бы на другое утро из морозного тумана появились всадники на коренастых мохноногих конях, но никто не трубил, не бил в воеводский бубен. Малая не стало, а разбойники его только робко переглядывались да переговаривались, что надо бы выехать вперед, сыпануть по хунну легкими костяными стрелами. А потом, словно им кто невидимый отдал приказ, побросали на землю свои пестрые башлыки, сорвали с лошадиных морд золоченые маски и помчались в разные стороны. Хунну пришли и ушли. А затем, через пару недель, наведались снова. И опустели степи… На земле от кочевий – только пепельные пятна, в колодцах плавает конский навоз, на курганах страшные пугала из бараньих костей и черного тряпья. Пусты пограничные холмы – кто бежал от хунну, а кого и в землю втоптали. Пусто, холодно. Только кажется, что зовет кто-то тихо: «Михра… Михра…»