После того, как Алесь ушёл, Янка долго лежала без сна, пытаясь понять, что она чувствует. Наконец, понять удалось — ничего. Ни сожаления, ни брезгливости, ни страха почему-то не было. А было лишь безразличие — словно не её только что сделал женщиной едва знакомый, по сути, мужик и не ей назавтра пора умирать.
Умереть Янке полагалось уже давно — когда на поезд с гродненскими беженцами упали авиабомбы. Они умертвили маму, младшую сестрёнку, обеих тёток — маминых сестёр и пятерых их детей. Янка до сих пор не могла понять, как получилось, что она в числе немногих спасшихся уцелела и получила два года отсрочки. Жуткие, голодные два года, пропитанные ежедневным страхом и безнадёгой. Чужие, грубые люди вокруг. Нехорошие взгляды парней и мужиков. Раны, контузии, смерть. Отсрочка… А теперь и ей наступает конец.
В декабре ей исполнится восемнадцать. Исполнилось бы, поправилась Янка. Бесполезные и бессмысленные восемнадцать лет, прожитые кое-как, в бедности, а после смерти отца и в нищете. Обноски с чужого плеча, ежедневная картошка и каша, молоко и масло по выходным, мясо по праздникам. Потом война, гибель родных, промозглые землянки в снегу, снова голод и кровь. Янка усмехнулась криво, и накатившая горечь опять сменилась безразличием. Жизнь не по справедливости обошлась с ней. И, по всему видать, устыдилась. А устыдившись, позвала на выручку Смерть.
Алесь Бабич опустился на корточки, достал из-за пазухи потрёпанную, перетянутую аптечной резинкой колоду карт и взглянул на рассевшуюся в метре напротив Смерть.
— Сыграем? — предложил он.
Смерть откинула капюшон, в пустых, высеребренных луной глазницах Бабичу почудилось удивление.
— На что же? — спросила Смерть.
Бабич сглотнул слюну, сорвал с колоды резинку, отбросил в сторону.
— Я в жизни не верил попам, — сказал он. — Ни в рай, ни в ад, ни во что. Но получается, что раз есть ты, то и они тоже есть, так?
— Допустим, — усмехнулась Смерть. — И что с того?
Алесь с трудом подавил внезапное желание перекреститься.
— Ставлю душу, — выпалил он. — Если проиграю, гореть ей вечно в аду.
Смерть задумалась. С минуту молчала, затем сказала:
— У тебя и так немного шансов мимо него проскочить. Впрочем, такие вопросы решаю не я. Допустим, я соглашусь. Что же мне ставить?
— Девчонку ставь, — дерзко ответил Бабич. — Играю душу против девчонки. В очко, в один удар. Устраивает?
Смерть вновь усмехнулась.
— У меня редко выигрывают, — сказала она. — Мало кому это удавалось. Почти, считай, никому. Но изволь, я подарю тебе шанс. Банкуй.
Бабич принялся тщательно тасовать колоду. Татуированные перстнями пальцы скользили вдоль торцов, врезая карты одна в одну, опробуя их, ощупывая. По неровности на рубашке Алесь подушками пальцев определил пикового туза, счесал вниз. За тузом последовал бубновый король.
— Срежь, — протянул Бабич колоду.
Смерть пожала плечами.
— Мне нечем. Срезай сам.
Алесь подрезал. Не отрывая от Смерти взгляда, вслепую провёл фальш-съём — карты легли в руку в том же порядке, что и до срезки. Алесь стянул верхнюю, предъявил партнёрше, рубашкой вверх опустил на траву. Стянул вторую, показал, уложил рядом с первой.
— Ещё.
Третья карта упала на траву рядом с товарками.
— Себе.
Бабич заставил себя мобилизоваться. Сейчас от его ловкости зависело… спроси его, он не сумел бы сказать что. Но больше, неизмеримо больше, чем пять лет назад, в бараке, когда играли на охранника.
Алесь передёрнул, нижняя карта скользнула наверх. Бабич открыл её, не глядя, сбросил на траву. Вновь передёрнул, открыл вторую, сбросил.
— Очко, — объявил он.
— Да? — удивилась Смерть. — Что ж, смотри мои.
Бабич рывком перевернул две чёрные семёрки и шестёрку червей.
— Двадцать, — осклабился он. — Ваша не пляшет.
Смерть не ответила, и Алесь опустил глаза. С минуту он с ужасом разглядывал свои карты. Гордо задравшего бороду бубнового короля. И притулившуюся рядом с ним пиковую двойку.
— Двенадцать очков, — объявила Смерть. — Ты проиграл, ступай.
— У тебя тоже есть вопросы ко мне, старик? Или, может быть, просьбы?
Пракоп Лабань почесал пятернёй в затылке.
— Не по чину мне тебя спрашивать, — сказал он. — Тем паче просить.
— Как знаешь, старик.
Лабань потупился, помялся с минуту. Затем решился.
— Раз уж сама обратилась, — бормотнул он. — Василь, сынок мой, где он нынче?
Похоронка на Василя пришла на второй месяц от начала войны. А ещё через три месяца не стало и Алевтины, не проснулась поутру. Лабань схоронил жену, на следующий день заколотил избу и ушёл партизанить.
Василь был у них единственный. Поздний, тайком под образами у бога вымоленный. Хорошим парнем рос Василь, крепким, правильным. Школу закончил на одни пятёрки, уехал в Ленинград, поступил там в Политехнический. Большим человеком мог стать, инженером. Не случилось — в тридцать седьмом пришла бумага: осуждён к десяти годам за шпионаж и измену Родине. Старый Лабань едва тогда не рехнулся на допросах в НКВД. Однако вновь образа чудодейственные помогли — амнистию Пракоп с Алевтиной Василю вымолили.
— Забрала я твоего сына, старик, — сказала Смерть. — Два года тому, под Кингисеппом. Или ты не знал?
— Как не знать. Я не то спрашиваю. Где он? Ну, там, наверху.
— Вот оно что, — протянула Смерть. — То мне неизвестно, те дела мне не ведомы. Да и зачем тебе, скоро узнаешь сам.
— Понимаешь, какое дело, — Лабань вновь почесал в затылке. — В тюрьме он сидел. Статья такая, что… — старик махнул рукой. — Вот я и думаю: что, если он туда угодил, к вашим? Мы с ним тогда и не увидимся боле. Мне-то у вас делать нечего, грехов на мне нет. Но если так сталось, что у вас Василёк, я б тогда… — старик замялся.
— Что б ты тогда?
— Я б тогда… Завтрева, как меня заберёшь, тоже к вам попросился.
Смерть поднялась. Пракоп Лабань встал на ноги вслед за ней.
— Не волнуйся, старик, — сказала Смерть, и голос её на этот раз не был бесцветен, Лабаню почудилось в нём даже нечто сродни уважению. — Я позабочусь, чтобы вы не разминулись. Поклонюсь кому надо.
Миронов проснулся в четыре утра — ровно в то время, которое себе назначил. Привстал, огляделся, минут пять вслушивался в предутреннюю тишину. Затем бесшумно поднялся. Безошибочно нашёл путь к гнутой берёзе, под которой было сложено снаряжение. Забрал рюкзак со съестным, закинул на спину. Прихватил флягу с водой, нацепил на пояс. Постоял с минуту и сторожкими шажками двинулся назад, к болоту. На востоке начинало светать, и Миронов ускорился. Добравшись до края топей, повернул на юг и двинул вдоль трясины, с каждым шагом всё быстрей и уверенней.
О скользкую, утопленную в мох корягу Миронов споткнулся, когда был уже в полукилометре от ночной стоянки. Не удержав равновесия, полетел на землю лицом вниз. Успел подставить локти, сгруппироваться и смягчить падение. Предательски зазвенела, шлёпнув о камень, фляга. Миронов припал к земле и замер. По шее хлестануло внезапно острой болью. Подрывник мотнул головой, стряхивая источник боли, наверняка острый обломок сука или ветку. Отползающую под лесной выворотень чёрно-зелёную болотную гадюку он так и не увидел.
— Командир, — Алесь Бабич тяжело дышал, утирал со лба пот. — Слышь, командир.
— Чего тебе? — Докучаев привстал навстречу.
— Красавчик свинтил.