— Я никому ничего не навязываю…
— Ну да! — она издаёт фальшивый скрипящий смешок. — Ваша одежда смеётся над всеми. Плюёт в душу. Она указывает, что нужно делать, а чего не нужно, она давит, и не только физически… хотя, и физически тоже: она неудобная, гадкая. Это фашизм чистой воды. Диктатура.
Влад не был силён в фашизме, и поэтому промолчал.
— Люди поведутся, — на этот раз в голосе слышна горечь. — Уверена, уже сейчас у вас не осталось ни одного чёртового костюма. И скоро они будут везде: на телеэкранах, на концертах, в интернете… даже на улицах. О Боже, нам не хватало только очередного провокатора, законодателя мод из трущоб.
Она выдыхается, ждёт его ответа и в то же время боится. Дрожит всем телом.
— Хорошо бы, если так — говорит Влад задумчиво. — Хорошо бы, если так. Но, знаете, я старался делать её удобной.
— И этим она давит тоже. Если бы её было невозможно надеть, её бы быстро забыли. Непрактичные вещи не приживаются. А знаете, то, что приживается, неминуемо начинает менять окружающий мир. Подстраивать его под себя. Именно так мир и меняется. Я многое бы отдала, чтобы вы ничего больше не делали. Сидели бы сложа руки, и держали своё желание самовыражаться при себе.
Она встала и вышла прочь, хлопнув дверью.
Первое время после показа все чего-то ждали. Юлия ждала статей в журналах и репортажей по ТВ, Влад ждал, пока пройдёт это тягучее ощущение, будто тебя распотрошили, хорошенько просушили над печкой органы, а потом зашили, как было. Он литрами вливал в себя воду, но та как будто в том же самом количестве выходила наружу. Его печень тёрлась о селезёнку, а лёгкие вбирали воздух с явным скрипом. Савелий тоже ждал чего-то, отлавливая их с Юлией по раздельности каждый день и долго, дотошно высекая из их пустопорожнего равнодушия искры хоть каких-то эмоций. Он злил, действовал на нервы, вызывал приступы истерического хохота. Влад не помнил, чтобы он когда-либо так смеялся. Даже в детстве. Даже в счастливое время, проведённое в брюхе у лупоглазого смешного дома.
Если Юля ждала вполне осязаемой информации, готовила к повторному открытию шоурум и улаживала последние формальности с фабрикой, то Влад надеялся услышать эхо. Услышать, как взвоют в ответ на его заявление — слишком громкое, слишком наглое, если верить растрёпанной репортёрше без беджика, — миллиарды и миллиарды людей, как огромная, заржавевшая машина вздрогнет и начнёт вращаться, перемалывая людские судьбы в порошок и меняя местами социальные слои, и снова, и снова меняя, до тех пор, пока они, наконец сойдя с гротескной карусели и изнывая от головокружения, не будут хвататься друг за друга, чтобы не упасть, не станут просто однородной массой. Он надеялся, что отзвуки этого эха докатятся даже до Эдгара и Морриса, и всех-всех-всех, которые улыбнутся хитрыми улыбками, покачают головами и скажут: «это наш хитрюга-Владик наконец начал крутить свои жернова».
Часть вырученных денег Влад потратил на мотоцикл — роскошный, новенький «BMW» с круглыми зеркалами, хромированными деталями; он был сопоставим по размерам с оставшимся в Африке агрегатом, но не сопоставим по мощности, которая буквально вырывала из-под тебя мотоцикл, по громкости работы двигателя — этот урчал как довольная кошка, как хрустящая на зубах вафля — и запаху новенькой кожи, которым пропитано сиденье.
Савелий сказал, что нужно сначала идти учиться на права, и новоявленный дорожный всадник потупил взгляд.
— Как ты на нём до дома-то доехал? — поражался Зарубин, хватаясь за голову.
— Да довольно легко… машин мало.
— Машин ему, видите ли, мало, — возвёл глаза Савелий. — Ты хотя бы останавливался на светофорах?
Таких мелочей Влад не помнил.
Дни его теперь тонули в машинном масле, а вся внутренняя сущность была поглощена борьбой с многочисленными новыми людьми, которые проходили в его голову, не разуваясь, громко говорили, плевались и матерились. Инструктора, все эти люди, с которыми он оказался в одной группе, и которые лениво пытались усвоить правила дорожного движения — Влад надеялся, что спровоцированный им сдвиг затронет и их тоже.