Юля осторожно перемещается вокруг его насеста. Вещает:
— А ещё лучше — нескольких тел. Два, три, четыре самоубийства в разных частях города одновременно или почти одновременно! В твоих костюмах, во всём остальном — ничем не связанные люди. Мы обеспечим тебе полное алиби.
— И где же ты возьмёшь этих людей? — спрашивает Влад.
— Одного из них ты видишь перед собой. А остальных… у тебя довольно обширный фанклуб.
Понимание не сразу, но неизбежно и с медлительной величавостью, как стая проплывающих китов.
— Ты хочешь поступить так же?
Юлия улыбается, а потом внезапно наклоняется и целует Влада в нос. Губы её обжигающе-холодны, зато след от поцелуя жжётся, как сигаретный ожог.
— Именно. Видишь, ты уже разговариваешь более или менее связно. Как самочувствие? Живот не болит?
— Я, наверное, не смогу тебе позволить…
— Тише.
Влад внезапно чувствует, что не может говорить. Рот ему зажимает рука. Голос Юли над головой звучит, будто колыхающаяся фанера.
— Не делай вид, что для тебя есть что-то важнее того, что ты делаешь. Или того что можешь сделать. Я всё равно не поверю. Ты никогда не был одержим людьми. Как бы я хотела на тебя хоть чуть-чуть походить…
Когда ушла и она, Влад долго сидел на одном месте, глядя, как растёт на фонаре внизу снежная шапка, как она падает, сбитая хвостом неуклюжей ночной птахи, и растёт вновь. То, что она сказала, по-своему ужасно, но по-настоящему, наверное, ужасно, что во Владе эти слова не вызвали и следа внутреннего сопротивления и какого-либо неприятия.
Поздно ночью, около трёх часов, на мансарде дома номер сорок пять по Гороховой впервые за долгое время зажёгся свет.
Работы было много. Если значение имеют только идеи, нужно подготовить их надлежащим образом. Ранним утром Влад прогуляется по снегу до ближайшего магазина с тканями и будет ждать на его крыльце сначала до 8:00, а потом и до 8:17, пока сонная, отчаянно зевающая хозяйка не придёт и не выроет из сумки ключи.
— Кому только нужны в такую рань ткани, — скажет она молодому человеку болезненной наружности, топчущемуся на крыльце.
На этот раз он не хотел привлекать ни Рустама, ни независимого, беспристрастного и ехидного критика в лице Савелия. Прежние его идеи восстанут из пепла в новых костюмах. Нужно только сделать крен в сторону кипучей современности, по сути — вернуться к тому, с чего он когда-то начинал. Что, возможно, является очень верным — раннее, ещё не до конца оформившееся, интуитивное творчество является обычно самым искренним.
Снова будет брызгать кровью и слюной, орать, наступая на распятую на специальном холсте белую ткань с выпачканной в чёрной краске кисточкой, придумывать новые, совершенно безумные виды кроя и совершенствовать имеющиеся.
Савелий не появлялся у него дома уже почти год. Как и Юлия, он старался расшевелить друга, криком ли, руганью ли, увещеваниями, пинками заставить его выползти из норы. Но в конце концов, если у Юлии нервы атрофировались и отпали, Зарубин сыграл на них для Влада замечательный концерт, хорошенько на него наорав и с силой хлопнув дверью — замечательная точка, по выразительности с которой мало что может сравниться. Он сказал: «сюда я больше не вернусь. Бог свидетель, я сделал всё, что мог, и похоже, тебе самому нравится в том болоте, куда ты себя загнал. Что ж, пожалуйста! С меня довольно». Насколько Влад знал по рассказам Юлии, Сав оборвал все контакты и с ней тоже.
— Он считает, что я пойду прямиком за тобой, — печально сказала она в один из их совместных вечеров. — Пытался убедить меня тоже тебя бросить.
Влад знал: Зарубин наверняка говорил ещё и о Ямуне, но Юля об этом не сказала ни слова. Сказала ли она хоть слово Саву — вот вопрос. Наверное, тоже нет. Общаясь с Владом и его пластиковыми друзьями, настоящими друзьями, общества которых он никогда не гнушался и которых никогда не гнал из дома, Юля научилась отращивать и себе пластиковую кожу.
Винни бы его осудил. Так же, как и Савелий. Зато Эдгар и Моррис были бы всецело на его стороне — в этом Влад был уверен. Моррис неглупый малый, он понимал, что человеческая жизнь излишне переоценена в наше время, а для Эдгара планы и направления всегда были важнее судеб, которые в жернова этих планов попадают.