— Ты где? — спросил он.
— Еду домой, — отчеканила Юля, и в какой-то миг между первым и вторым словом Влад понял, что она не собирается отказываться от своих намерений. Она одержима своей собственной идеей, каким-то айсбергом, от которого Владу видна разве что только верхушка. — Я подписала бумаги на отказ от ребёнка. Я оставила Ямуну в детском доме.
— Оставила?
— Это ужасно. Но долго она там не задержится. Её найдёт Савелий. Я уверена — он найдёт её и заберёт к себе. Он всегда был очень добр, и ко мне, и к ней, лучшего приёмного родителя не найти.
Уверенность в её голосе вогнала Влада в ступор. Как она может с такой безоглядностью доверять человеку, с которым, наверное, не перекинулась и словом за последний год? Отчаявшись переделать Влада, Савелий махнул рукой и на Юлю. Иголкой со вдетой в неё нитью он шьёт свою судьбу где-то на другом полотне.
Он сказал демократично, и так мягко, как только мог:
— Мне кажется, этот план слишком… ну, страшен, что-ли. Для нашего мира. В Африке, например, к смерти относятся гораздо проще, но даже там лишить себя жизни ради чего-то… ради чего-то похожего на идеи никто не может даже подумать.
Они с Юлей листья с одного дерева. Природой им предназначено говорить громко, не ошкуривая слова и не смягчая их вес — Влад большой, могучий, как скандинавский бог, Юлин голос способен делать сталь хрупкой похлеще любого шестидесятиградусного мороза. Но друг с другом они говорят, осторожно катая эти шары для боулинга через телефонную связь, точно каждый играет в песочнице с детьми.
— Мне тоже так кажется, — сказала Юля. — Это перебор.
Помолчали с полминуты. Наконец, Юлия сказала:
— Ты будешь и дальше жить и работать, если я отговорю Неназываемого?
Влад проверил на прочность все узелки спасательной верёвки из простыней, которую он сбросил из окна своей метафизической темницы.
— Скорее всего нет. Но может, я и выкарабкаюсь. Вам вовсе необязательно делать это ради меня.
Влад был сама демократичность. Зато язык Юлии снова был листом стали.
— Тогда мы это сделаем. Неназываемый старается вовсе не ради тебя, а ради того, что ты уже для нас сделал. Он же объяснял. А что до меня… Я была бы очень признательна, если бы ты был где-нибудь поблизости, — промурлыкала Юлия. Было слышно, как она прикрывает трубку ладонью. — Я хочу тебя видеть перед… перед тем, как всё закончится.
— Я буду, — пообещал Влад, и пряжа начала сползать с кончиков его пальцев, — я…
Связь оборвалась.
Влад упивался своей новоявленной свободой творить, как мог. Как будто он сам был карандашом, был иглой в чужих руках, невидимых, но не знающих сомнений, свободных от чувства жалости к материалам, лоскуты и обрезки которых устилали пол комнаты, прихожей и кухни, жалости к людишкам, которые идут на добровольную смерть ради метафизического нечто. Было готово шесть платьев, ещё одно на подходе, вот прямо к полудню будет закончено. Или чуть позже… наверное, как раз тогда, когда Неназываемый спустит курок. Интересно, как это будет? Будет ли вокруг много народу, или как раз в эту минуту наметится «окно» в потоках туристов? Попытаются ли его остановить? Смешается ли кровь с водой канала, или лишь окропит успевший уже встать лёд? Интересно? Смотря на разложенные на столе куски ткани, Влад лихорадочно барабанил пальцами: требовалось обладать резиновыми руками, чтобы сшить, как задумано, этот невероятный шов. Нисколечко. «Гни свою линию, гни…» — подпевал Влад любимой песне Савелия, единственной из ней строчке, пульсирующей сейчас в голове — любимой песне на то время, когда они общались и виделись почти каждый день, и, прокручивая в голове объёмный макет того, что нужно было ему сшить, вновь и вновь качал головой.
Горят огни.
Снег шёл, не переставая, и ручеёк машин под окнами, и без того хилый, прерывистый, иссяк совсем. Изредка доносился рокот снегоуборочной техники, но сюда она не совалась. Подмигивали друг другу светофоры, меняя стороны и напарников, как заправские перебежчики. Сейчас «свои» это зелёные, минуты две назад были красные. Один раз получилось поймать момент, когда все они горели жёлтым, и Влад надолго застрял у окна, ожидая, пока что-то подобное повторится. Но ничего.
Влад опять занял у сна драгоценное, поблёскивающее лунным светом время. Сложно представить, насколько это упоительно — просто делать любимую работу, заставить все свои мысли, как планеты и астероиды, вращаться вокруг этой идеи. Тем не менее, Влад не клял себя за годы бездействия. Единственное, за что он был горячо благодарен Неназываемому — за то, что тот отделил котлет от мух, в смысле, Влада от того, что уже покинуло его голову. Он листал когда-то журналы с моделями, облачёнными в платья, и отстранённо вспоминал, как прорисовывал ту или иную деталь, удивлялся, почему же в итоге акценты получились здесь и здесь, когда должны быть вот тут и здесь, и думал: «у вас теперь есть собственные ноги, так идите и не возвращайтесь ко мне. Уступите место в моей голове новым детям».