А как-то я встретила ее на… вещевом рынке, причем в самом его конце, где сохранился островок старой «толкучки». Это было уже слишком! Я стала медленно следовать за ней, как шпик, выслеживающий революционера. Зачем она приехала сюда — загадка! Она подплыла к старухе, долго разглядывала сапоги, пробуя на ощупь кожу, расстегивала и застегивала молнию, трогала мех. Сапоги были безумно голубого цвета, сразу мне стало ясно, что она их не возьмет, однако Наталья, видимо, поинтересовалась ценой, потому что старуха что-то поспешно ей ответила, кивая обвязанной платком непропорционально большой головой. Старухины белые глаза издалека создавали впечатление пустых глазниц. Неприятное чувство шевельнулось во мне. Потом, как-то зигзагами, Наталья просквозила сквозь толпу, посматривая то вправо, то влево на предметы в руках у торговцев, выстроившихся напротив друг друга, как фонари вдоль дороги, где-то она притормаживала, где-то нет. Огромный интерес вызвала у нее куртка, тоже дикого цвета, лимонно-желтая, но, кажется, хорошая, качественная… Парень, посверкивая зубами, начал заигрывать с Натальей и, держа куртку одной рукой, достал из кармана красивую пачку дорогих сигарет и протянул ей. Я знала всегда, что Наталья не курит; по крайней мере, я никогда не видела ее курящей, но сейчас она… сигарету взяла! Черт-те что, какая-то Мата Хари, ей-богу. Но куртку она, разумеется, тоже не купила. И направилась чуть вульгарноватой, раскачивающейся походочкой, тоже новой для меня! к палатке со всякой дешевой ерундой… Я — за ней. Там она попросила показать ей сначала маникюрный набор, потом черные пошлые колготки, пошутила по-свойски с высоким наглым парнем, стоящим за прилавком, хохотнула, все-таки что-то купила — и резко обернулась ко мне: «Ну, как куртка?» Я вздрогнула от неожиданности.
— Если бы не цвет, ага?
И поняла, что она давным-давно видела меня.
— Но колготки симпатичные, прикинь? — Она явно насмехалась.
Ужасно неприятно чувствовать себя глупой.
— Я… не хотела тебе мешать, — выдавила я.
Она улыбнулась двусмысленно: то ли благодарно, то ли иронично. У нее изменилась косметика: губы накрашены были ярче, чем обычно, на веках синели треугольные тени.
— Ты сейчас куда? В центр? Мы тебя с приятелями подвезем.
Ну, я вам скажу, всего можно было от нее ожидать, но таких приятелей! Стриженые, в кожанах, с наглыми фарами и шварцнегеровскими челюстями! Правда, если быть справедливой, тот парень, что сел за руль машины, быстро попрощавшись с остальными, едва мы с Натальей подошли, не лишен был хищного обаяния: в его зеленых азиатских глазах читались звериная осторожность и тонкий нюх.
— Жора, — представила она, — Ольга.
— Поехали? — Он полуобернулся.
Она кивнула.
Машина ловко пролавировала между другими, скопившимися здесь автомобилями и вырвалась на шоссе. Наверное, Наталья представлялась Жоре чем-то вроде супердорогого «Мерседеса». А что? Наверняка.
Обращалась к нему, она выдавала сомнительные сентенции, полные, наверное, совершенно ему непонятных, но весьма звучных слов: фрустрация, девиация, конвергенция. Последний термин меня прямо добил: по-моему, она просто издевалась, но над кем — над Жорой или надо мной?
На повороте Жора притормозил: авария. Он открыл дверцу, высунулся и крикнул: «Чего помочь? Нет?» — и машина опять рванула.
Зеленоватыми своими стручками он постреливал через зеркальце машины в Наталью, и она отвечала ему слегка насмешливым прищуром, в котором при старании можно было угадать и обещание…
Когда мы доехали и Жора высадил нас возле Натальиного дома, и она, прощаясь, махнула ему вслед рукой, я не удержалась и спросила: «Ну, это и есть твой единственный?»
Она захохотала так громко и заразительно, что пробегавший мимо мальчик лет семи, приостановился, подпрыгнул и тоже засмеялся, на нее глядя. Прохохотавшись, она сказала обычным своим тоном, а не тем женским голоском, с которым вела беседу с Жорой: «Ты что с ума сошла?» — и даже вздохнула устало.
— А что?
— Он всего лишь неплохой парень.
Мальчик был уже довольно далеко от нас, но все-таки оглянулся, снова приостановившись и ковырнув палкой асфальт. Он по-прежнему улыбался.
— Криминальный Робин Гуд? — Я вспомнила своего отца-правдолюбца. — Признайся, да?
Наталья промолчала. Но погрустнела.
— Холодно, — сказала я.
— Пойдем.
И мы, как было у нас уже заведено, поднялись к ней.
— Кстати, твой Игорь мне звонил, — Она зажгла в прихожей свет и снимала сапожки. Откровенно говоря, я удивилась, что она призналась: может быть, ей хотелось вызвать у меня досаду?
— Я в курсе.
Он звонил при мне, вернулся с охоты и вдруг решил сделать ей шикарный презент — несколько рыжих лисьих шкур. Меня-то он, явно, подтравливал, а ее то ли искушал, то ли своеобразно ей мстил — вот, мол, от кого, а главное, от чего ты, дорогая, отказалась!
Лисьи шкуры она, конечно, не взяла. Гордая. Но, как говорит моя Ирка, гордость в наше время — разновидность идиотизма.
Мы прошли в комнату, сели, она ушла в кухню. Могла бы с ее-то внешними данными жить она как королева, а приходится от одной скромной зарплаты до другой. Таких глупых баб мужики любят: вкладываться особо не надо, все равно подарков и денег не берут, в круизы за счет их предприятия или их собственный не ездят. Она вернулась, поставила на столик чашки, кофейник, пирожные.
— Ты что, закурила?
— Я? — Она искренне удивилась. — Нет. А почему ты решила?
— Да так…
Мы вновь пили кофе, потом чай, потом опять кофе, эклеры оказались вкусными и свежими, правда, они стали вдвое меньше, но втрое дороже, меня это возмущало, даже сладость во рту отдавала горечью.
Несколько минут спустя она заговорила о своем характере. И не определишь, лжет она или рассказывает правду. Конечно, в привычном смысле она никогда не лгала, она просто как бы укрупняла и отделяла от цветного многогранника своего «я» одну грань, превращая ее в квадрат или ромб, то есть фигуру отдельную и завершенную, а значит, и отличную от того многогранника, каковым являлась. Но до этой мысли я додумывалась долго.
— Я бы на месте мужчин шарахалась от меня, — рассуждала она, презабавно размахивая руками, — потому что у меня есть одна такая особенность, я ее сейчас попытаюсь объяснить, а ты скажешь, у тебя так же бывает или не так…
Ей почему-то часто хотелось найти сходство с собой, и, если вдруг это удавалось — собеседник ей мог всего лишь подыграть, чего она совершенно не замечала, — радости ее не было предела.
— Чувство существует во мне как бы само по себе, оно первично. Ну… как трафарет фотографа: просунул лицо и правую руку и заснялся в костюме генерала Ермолова, — и фотографу абсолютно безразлично, чья физиономия будет торчать на снимке! Пусть втиснется в портрет толстенький господин с пышными усами, пусть худой джентельмен, одиноко расхаживающий по пляжу в долгих полосатых трусах. Миг! Вспышка! Любовь!. Представляешь, какой кошмар?
Но я почувствовала, что на самом-то деле она довольна тем, что нашла юмористический образ для одной из своих черт… И все равно нельзя было верить всему сказанному до конца!
Я погасила сигарету, ту самую, подаренную парнем на рынке… Как-то незаметно, пока рассуждала, она умудрилась достать ее из своей сумки и протянуть мне. Заботливая, черт побери.
Встав с дивана, я прошлась по комнате, задержавшись взглядом на космическом коттедже, белевшем на стене, и подошла к зеркалу. Черноволосая, голубоглазая женщина двадцати девяти лет. Амазонка. Любовница охотника. Охотник тянет резину, тянет кота за хвост, тянет мои нервы!
— Да, Наталья, — сказала я, оторвавшись от созерцания себя в зеркале, — ты любить никого не способна!
Закурить еще? Нет, не буду — стал портиться цвет лица.
— Ты, как вода, способна только в себе топить.
Сравнение с водой я позаимствовала у поэта Мартынова, он соловьем разливался, какая Наталья бывает: то спокойная, милая, и золотые блики качаются, как лепестки, на водной глади, а то вдруг тучка налетит — и забурлит, рассердится вода, погаснут лепестки, и пенистые языки начнут выбрасывать на серый берег всякий мусор. Мне понравилось, как оригинально и красиво он все это излагал, я даже не позавидовала, что — не обо мне. Ладно, она — Натали, а я Ольга. Переживем.