Зараженный желанием угождать и заправленный полудюжиной бокалов шампанского, он радовал свой стол красочными анекдотами о японских сексуальных практиках и неопубликованными историями из жизни знаменитостей. Он изложил свою теорию о двух типах кинозвезд: солипсист и соблазнитель. Один говорит только о самом себе и не верит в возможность существования кого-либо еще; другой/другая, напротив, не очень-то верит в свое собственное существование и постоянно ищет подтверждения от всех имеющихся вокруг поклонников. При этом поведение последнего типа сродни поведению политика, который, глядя в наши широко распахнутые глаза, пытается соблазнить нас всех одновременно. Джилиан постоянно оглядывалась на Аль Пачино, сидевшего за соседним столом, что казалось Коннору глупостью, потому как он лично и вовсе не мог расслышать ничего из того, о чем говорили за его столом или вообще вокруг.
Коннору показалось, что Джилиан не так уж и понравилось это представление, по крайней мере не так, как должно было бы. Если уж совсем искренне, он мало что и помнил. Вероятно, потому что слишком много пил. В голове всплыла фраза: «Дорогой, когда я предложу тебе веревку, постарайся взять побольше, чем просто для того, чтобы тебе хватило повеситься».
Филомена отреагировала на все это вспышкой гнева, будто Коннор пытался выдать свидание за исполнение нудных профессиональных обязанностей. Коннор уверил ее, что был суров, как придворный евнух.
— А почему ты не предложил Джилиан обслужить тебя? — рефреном повторялось в их спальне поздно ночью. — Я уверена, что она была бы счастлива отблагодарить тебя, если уже не сделала этого.
Коннору показалось, что он слишком дорого заплатил за этот небольшой выход в свет, причем на обоих фронтах: домашнем и рабочем.
Может, поблекла его новизна, которая является одной из основных добродетелей в системе ценностей глянцевого журнала. Или, возможно, Джилиан решила, что он с презрением относится к своей работе. Как бы ни расценивать произошедшее, но после той ночи намек на интерес друг к другу между Коннором и Джилиан Кроу испарился. Он не мог придумать ничего (за исключением плана уничтожения Анны Винтур), что помогло бы вернуть ее уважение.
Предзнаменование?
Помимо звонка от Кроу, автоответчик сохранил сообщение миссис Комбес, древней богемной уест-виллиджской домовладелицы:
— Алло! Алло! Эта штука работает? Ах, дорогуша, я ненавижу эти штуковины. Ну, в общем, если меня кто-нибудь слышит, это Шарон Комбес. Мистер Макнайт, я звонила… э-э-э… мисс Бригс по ее номеру, но она… э-э-э… не перезвонила мне. Я уверена, что здесь какая-то ошибка, но она задолжала за квартиру уже за месяц. Сегодня уже двадцать третье. А она всегда такая аккуратная, обычно я получаю от нее чек в последний день месяца, иногда первого или второго числа следующего, за что я ей очень признательна, потому что, чтобы его обналичить, надо ждать еще пять дней, а мне надо платить за отопление и по страховке и…
Затопить вдруг разбушевавшуюся в желудке колонию бабочек сможет только мощная струя «Джека Дэниэлса».
Солнечный
Звонит Джереми, негодующий по поводу Джона Чивера. В своем дневнике, часть которого только что опубликовали в «Парис ревю», Чивер высказался по поводу концепта страдания. Джереми принял это выступление слишком близко к сердцу, несмотря на то что предложенные замечания имеют непосредственное отношение к Сэлинджеру.
— Ты только послушай, — кричит Джереми в телефонную трубку. — «Его проза великолепная и гибкая, но, кажется, он близок к сумасшествию. Мне самому указывали на то, что в моих работах слишком много страдания и что страдание — это не искусство, напротив. Поэтому я бы хотел написать историю о том, что все солнечно. Желтую, радостную, солнечную, ярчайшую историю».
Джереми негодует.
— Когда это Чивер страдал? Немного страдания ему бы не помешало.
Чивер опорочил одну из самых любимых эмоций Джереми. Последний склонен в любой современной критике видеть завуалированные намеки на его собственные работы. Сэлинджер — один из его тайных тотемов, и, когда Чивер атакует автора «Над пропастью во ржи», пусть даже весьма осторожно, он тем самым со всего размаху бьет Джереми Грина прямо по яйцам.
— Желтую, яркую, солнечную, — глумится Джереми, — кем он себя возомнил? Гребаным япошкой? Воздуху мне, воздуху! Сэлин должен был чувствовать меньше горечи и страданий?! Это сделало бы его еще более великим писателем? А как насчет Ивлина Во?