Хотя, бесспорно, не следует идентифицировать метафору и словесно-художественное творчество вообще, однако очевидно, что метафора не просто соприродна ему, но заключает в себе — в целом и частном — сущностные параметры искусства[167], в особенности когда она — как развернутая — становится романом-метафорой.
В одном из поздних своих интервью Н. Саррот[168] заявляет, что общее у новороманистов, и в частности у нее с А. Робб-Грийе, М. Бютором, К. Симоном, — лишь устремление к преобразованию «традиционного» романа. Усматривая различия в индивидуальной «технике романа», Саррот полагает при этом, что если она пишет в метафорическом стиле, дав в своих романах целые «сцены-метафоры», то Робб-Грийе всегда был противником метафор. Однако, что касается метафоричности, несхожесть здесь в ином. Саррот, автор «Золотых плодов» (1963) или «Между жизнью и смертью» (1968), мыслит метафорами как частностями в целом — одним из составляющих «психологической реальности» ее романов. У Робб-Грийе — метафорическое мышление, охватывающее существование в целом, когда метафора — художественная форма «осмысленности», с которой он, по словам М. Бланшо, «исследует неизвестное»[169].
«Я не думаю, что кино или роман нацелены на объяснение мира… Для творческой личности существует единственный критерий — его собственное видение, его собственное восприятие»[170], — так объяснял Робб-Грийе свое понимание творчества в интервью 1962 года. И воплотил его в одном из лучших своих романов «В лабиринте» (1959), акцентируя в предисловии необходимость восприятия этого произведения прежде всего как авторское самовыражение: «В нем изображается отнюдь не та действительность, что знакома читателю по личному опыту… Автор приглашает читателя увидеть лишь те предметы, поступки, слова, события, о которых он сообщает, не пытаясь придать им ни больше, ни меньше того значения, которое они имеют применительно к его собственной жизни или его собственной смерти» (240)[171].
Без всякой натяжки и упрощения можно сказать, что авторское мировидение запечатлено в названии романа, которое в соотнесенности с текстом произведения обретает метафорический смысл. Мир — это данность, «он просто есть», по утверждению Робб-Грийе; жизнь — лабиринт, так же, как и отражающее ее творческое сознание — лабиринт. Речь идет не об определении сути бытия и существования, а только о художественном видении и запечатлении их, какими они явились (представляются) писателю[172]. «Взгляд» автора и создаваемая художественная форма самодостаточны. «Мои романы, — заявляет Робб-Грийе, — не преследуют цель создавать персонажи или рассказывать истории»[173]. «Литература, — полагает он, — не средство выражения, а поиск. И она не знает, что ищет. Она не знает, о чем может сказать. Поэтика понимается нами как вымысел [invention], создание в воображении мира человека — упорство вымысла и постоянство переоценки»[174]. И одновременно Робб-Грийе убежден, что «каждый художник должен создавать свои формы своего собственного мира»[175]. Поэтому художественный мир «лабиринта» в романе Робб-Грийе един с художественной формой «лабиринта». Запечатленный в названии[176], «лабиринт» суть симультанность и метафоры мира, и метафоры авторского «я», и метафоры романной формы.
Безымянный солдат в незнакомом для него городке должен встретиться с родственником (?) умершего в госпитале солдата и передать коробку с его вещами. Не зная ни этого человека, ни точного времени, ни места встречи, солдат с надеждой выполнить поручение бродит по улицам, пока сам не оказывается смертельно раненным пулей оккупантов. Это повествование разворачивается в остановившемся времени, приметы которого неизменны. Сумеречный свет и ночная темнота — признаки времени суток; зима — вечно длящееся время года; война — безликий сгусток исторического времени (то ли первая, то ли вторая мировая война? а скорее всего — война вообще). Как и объективное, субъективное ощущение времени также неопределенно: чувство точной продолжительности ожиданий и хождений солдата утрачено им и может быть обозначено одним словом «долго».
167
В теоретической мысли благодаря этой сути метафора по многим своим свойствам отождествляется с художественным образом вообще и с литературой как искусством слова в целом. Так, еще Г.В.Ф. Гегель писал: «Образ имеет с метафорой столь явные родственные черты, что он, собственно говоря, является лишь
168
Sarraute N. Propos sur la technique du roman: Interviewée Nathalie Sarraute par A. Frinch et D. Kelly // French studies. — Oxford, 1985. — Vol. 39. — № 3. — P. 305—315.
169
Бланшо М. Роман о прозрачности // Робб-Грийе А. Проект революции в Нью-Йорке. — М., 1996. — С. 201.
170
Цит. по кн.: Un nouveau roman? Recherches et traditions / Sous la dir. de F.H. Matthews. — P., 1964. — P. 77.
171
Здесь и далее цитаты даны по изданию: Бютор М. Изменение. Робб-Грийе А. В лабиринте. Симон К. Дороги Фландрии. Саррот Н. Вы слышите их? — М., 1983. Ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц.
172
Текст «Лабиринта», полагает Б. Морриссетт, «не возникает из заданной абстрактной идеи, а существует как творящая его мысль персонажа; это повествователь, который, хотя тесно связан с автором, реально существует только в пределах произведения» (Morrissette B. Les romans de Robbe-Grillet. — Nouv. éd. — P., 1971. — P. 159).
176
Так, английская исследовательница Энн Джефферсон в своей работе «Новый роман и поэтика творчества», осмысливая названия романов трех ведущих «новороманистов» — М. Бютора, Н. Саррот и А. Робб-Грийе, — со всем основанием заявляет: «…в целом не возникает сомнения, что названия трех романов — «Времяпрепровождение», «Планетарий», «В лабиринте» — заключают в себе основополагающие свойства этих художественных произведений» (Jefferson A. The nouveau roman and the poetics of fiction. — Cambridge University Press, 1980. — P. 63).