— Дальше подушка. — У нее полная сумка всяких штуковин, и она лезет туда за очередной. Майя как раз засовывает подушку себе под футболку-стретч, когда наконец приходит Гэвин.
Мы в баре отеля «60 Томпсон». Гэвин и его представитель остановились здесь, и я оглядываюсь, не идет ли Анита прямо за ним.
Прекрасно понимая мои опасения, он приветственно целует меня в щеку и смеется.
— Не беспокойся, она сегодня обхаживает издателя. — Гэвин переводит глаза на Майю, которая никак не может решить, то ли вынуть подушку, то ли засунуть ее до конца. Она еще никогда ни с кем не знакомилась в полубеременном состоянии и не знает, как себя вести.
— Гэвин, это Майя, моя подруга, о которой я тебе рассказывала.
— Привет, Майя, — говорит он, протягивая ей руку. — Рад познакомиться.
Майя улыбается.
— Ты как раз вовремя. Я собираю мнения. Что лучше — беременный живот, — она встает и показывает выпирающий живот, — или горб? — Мы ждем, пока она перемещает подушку спереди назад.
Гэвин серьезно задумывается, складывая губы трубочкой.
— Покажи-ка еще раз беременный живот.
Я допиваю джин с тоником одним глотком и пытаюсь успокоиться. Чувство вины переполняет меня до такой степени, что становится нечем дышать. Машу бармену и заказываю еще выпить.
Воздуха мне стало не хватать пять часов назад, когда Гэвин позвонил, чтобы официально дать «добро».
— Но никаких штучек-дрючек, ты обещала. — Потом он предложил выпить за нечестивый союз искусства и коммерции. — Я сегодня последний вечер в городе.
— Нет, — сказала я в панике. Это было сразу после совещания по Иисусу, и мне было просто невмоготу провести несколько часов с ним и со своим чувством вины. — Сегодня не могу.
— Не можешь?
— Я бы с удовольствием, конечно, но иду в кино с подругой. Можно бы отменить, раз это твой последний вечер, но она только что разошлась с бойфрендом, и ей нужна моя эмоциональная поддержка, — сказала я, болтая без удержу. Всегда не могу остановиться, если нервничаю и чувствую себя виноватой. Я тяжело вздохнула. — Жаль, что не увидимся.
— А во сколько кино?
Я не очень хорошо вру и плохо продумываю подробности собственного вранья.
— Э-э… в девять.
— В девять? — переспросил он.
Тон у него был подозрительный, так что я изменила время на более правдоподобное.
— Девять тридцать.
— Ну, если кино в девять тридцать, почему бы тебе не зайти выпить в баре моей гостиницы?
— Но Майя… — начала протестовать я.
— И Майю приведи, — сказал он. — Я тоже только что разошелся с подружкой. Мы можем посочувствовать друг другу за бокалом виски с содовой.
Майя не пьет виски, но сочувствие она любит.
— Ладно, — сказала я, сдаваясь. Иногда приходится проигрывать.
Повесив трубку, я позвонила Майе и рассказала про свои страдания. Поскольку у нее не было планов на вечер, а мои проблемы ее забавляли («Расскажи-ка еще раз про сцены Рождества и звезд, которые их любят»), она охотно согласилась обменяться печальными историями со знаменитым английским художником.
— Здорово, — сказала она. — Я как раз работаю над идеей для статьи и хочу на тебе кое-что проверить.
— Я не знаю десяти способов, чтобы он тебя полюбил, — предупредила я.
Она рассмеялась и сказала, что ничего похожего не обдумывала.
— Чем ты занимаешься? — спрашивает Гэвин, решив, что горб лучше беременного живота. Я поддерживаю его, и подушка отправляется обратно в розовую пластиковую сумку.
— Я работаю среди чужаков, — говорит она, бешено строча в блокноте.
Гэвин просто кивает в ответ, хотя наверняка ждал более обычного ответа, вроде художника по костюмам или декоратора.
— Это занятие на полный рабочий день?
— Это столько времени, сколько хочу. — Теперь у нее на коленях другая сумка, в которой она копается.
— Майя — писательница, — объясняю я.
Она поднимает голову и сердито смотрит на меня.
— Я корректор.
Это из сетки действий, самое начало, день первый: не называй себя писательницей, пока у тебя не купят хоть что-то из написанного.
Гэвину хватает ума уйти в сторону от напряжения.
— Корректор?
— У вас, кажется, это называют читчиками, — раздраженно говорит Майя. — Можно подумать, что корректору нужно уметь читать и только.
Гэвин откашливается и опускает глаза. Ему явно не по себе. Он привык защищать империю, колониализм и сандвичи с овощной пастой, а не журнальные термины.
— Но вы пишете?