Трудно поверить, но находились разини, терявшие свои драгоценные шали. В первом выпуске газеты «Санкт-Петербургские ведомости» за 1815 год читаем: «Декабря 29 обронена при выходе из кареты белая турецкая шаль с широкими по бокам коймами и с 10-ю внизу букетами, на коей положена черная таможенная печать 1814 года. Кто подаст о сей шали сведение или доставит оную 1-й Адмир[алтейской] части 1 квар[тала] в дом под № 49, князю Багратиону, тот получит в награду 200 рублей»223 Аналогичное сообщение встретилось нам и на страницах «Московских ведомостей»: «Потеряна ковровая шаль, на коей полосы широкие, одна желтая, другая белая и на оных большие букеты, между оными узенькие полосочки малиновая и темная, посреди соткана; один конец с бахромочкой, а другой без бахромочки; нашедшего просят доставить в дом сенатора Постникова, на Смоленской, против церкви Смоленской Божией матери, за что дано будет 200 рублей»224.
Реклама из издания: Коммерческий указатель города С.-Петербурга, составленный Викентием Кишкиным-Жгерским на 1831 год
Важнейшая составляющая дамского туалета – платье, которое требовало нескольких аршинов ткани. Почитаем, что предлагала женщинам «Библиотека для чтения» в 1838 году: «Роскошь и пышность шелковых материй достигла высочайшей степени. Нынче невозможно надеть платья из материи, стоящей менее двадцати пяти или тридцати рублей за аршин, ежели она широкая, и тринадцати или пятнадцати, если узкая: иначе вы тотчас будете иметь мигрень, спазмы и все их «плачевные» последствия. Бегите, бегите в магазин великого Гибера! <…> Вообразите себе атлас бледнорозовый, – самой пленительной бледности, – самой отличной доброты; на нем чудные разводы, тоже бледно-розовые, но немножечко краснее грунта, от которого они превосходно отделяются своим отблеском; а по ним еще разбросанные в известных расстояниях прелестные цветки, коричневые, зеленые, темно-розовые, оттененные так нежно, так художнически, что их можно было бы принять за самое совершенное китайское шитье. Вот истинно гениальное произведение! Да как дешево! Двадцать три рубля за аршин (атлас этот узок). Все платье стоит, я думаю, не дороже четырехсот пятидесяти рублей. <…> А если эти платья не по вашему карману, там есть другие, столько же восхитительные, но подешевле. Есть один широкий атлас, по тридцати рублей за аршин; удивительный, невообразимый, чудо вкуса, прелести, искусства; грунт коричневый блестящий, и по этому грунту рассыпаны маленькие розы с зеленью, вытканные с таким неподражаемым искусством, что можно было бы принять их за живые розы»225.
В 1830-х годах модные швеи просили за фасон от 60 до 100 рублей226. В очерке К. Павловой находим пояснение: «У Madame Andre. фасон стоит вдвое дороже самой ткани»227. Москвичи судачили о траурном платье
Екатерины Петровны Пашковой, стоившем ей 700 рублей. А.Я Булгаков восклицал: «Траурное! Заметьте, что может быть проще траура!»228 Во время масленичных балов 1847 года на представительницах высшего петербургского общества видели немало великолепных нарядов: «Изобилие и роскошь кружев – невероятны. Например: платье на К.Ю. было все кружевное на розовом чехле. И знатоки ценят это платье в 15 000 руб. асс.!»229
По свидетельству В.Г. Белинского, самая умеренная стоимость фрачной пары у московского портного в 1834 году составляла 30 рублей ассигнациями230. В том же году столичная «Северная пчела» сообщала: «Хороший фрак у лучшего мастера стоит ныне 150 р.»231. Герой И.И. Панаева мечтал о фраке за 120 рублей, столько просил портной с Невского проспекта232. Преподаватель Московского университета И.М. Снегирев в 1835 году «заказал у Отто фрак с пантал[онами] и жилеткою [за] 220 р. и дал задатку 50 р. асс.»233.
Знание цен ограждало обывателя от неприятностей. Белинский по приезде в древнюю столицу приобрел у «дешевого» сапожника опойковые полусапожки за 14 рублей ассигнациями, «по наружности прекрасные полусапожки, но они не более двух дней были крепки. Шельма, взявши… такую цену, не постыдился употребить на… сапоги товару с изъяном. Искусно затертые, замазанные и зачищенные дыры скоро открылись. Я после узнал, что в Москве за очень хорошие опойковые полусапожки не более 6 или 8 асс. берут»234.
Цены на изделия могли «вздуться», например, в канун государственных торжеств. В августе 1826 года состоялась коронация Николая I. «Еще с апреля месяца древняя столица наша была полна какого-то ожидания, еще с апреля она готовилась к празднествам. <…> С ранней весны увеличилось движение во всем городе. Улицы стали многолюдны, торговля пошла шибче, и перед глазами беспрестанно мелькали то дорожные экипажи приезжающих дворян из губерний, то обозы с товаром, то транспорты с дворовыми людьми и лошадьми господ. <…> Помню также хлопоты тетушки Александры Михайловны о костюме для театрального маскарада. Наряды в то время вздорожали ужасным образом; ни к чему, как говорится, не было и приступа, а тетушке очень хотелось быть в придворном театральном маскараде. И вот была куплена дымка, и домашния искусницы принялись за вышиванье барынина платья. Вышили оне по этой дымке по подолу гирлянду битью и по всему платью разбросали серебряныя ветки. Что это вышла за фантастическая гирлянда, так вы себе не можете и вообразить! Что-то вроде раков, которые куда-то запрятали свои шейки, а клешнями схватили друг друга за нос. Веточки имели фигуру ослиной головы с длинными ушами. Какая-то выученица madame Мегрон, Анна Чернова или Фекла Рыбакова, право не помню хорошенько, сшила из этой дымки робу для Александры Михайловны. Впрочем все это не было красиво, зато было блистательно. К тому же тетушка украсила свою голову блестящим огромным тюрбаном, к которому было приколото белое страусовое перо <…>. Когда она оделась, весь дом пришел любоваться ея нарядами»235.
Туалеты, сшитые за большие деньги для торжественных случаев, иногда приходили в негодность после первого же использования. Дело в том, что многие праздничные мероприятия проходили на свежем воздухе, а «гонять» тучи в ту пору еще не умели. Оперная певица Нимфодора Семеновна Семенова, отправившись 1 июля 1830 года на Петергофский праздник, «взяла с собою четыре новых великолепных платья, одно другого наряднее, которые почти все были испорчены дождем во время гулянья и на другой же день подарены кому-то за негодностью»236.
Осенью 1817 года императорский двор пожаловал в Первопрестольную и оставался в ней вплоть до весны следующего года, все это время москвичи проводили в многочисленных великолепных балах и празднествах. Архитектор Владимир Алексеевич Бакарев вспоминал: «1 мая 1818 года день был с самого утра не только светлый, но даже жаркий. Лес, или роща Сокольничья, поле Сокольничье и все улицы, начиная от Кремля и до рощи, с 5 часов вечера в полном смысле покрыты были народом стоявшим, идущим и едущим. В Сокольниках ждали императриц. <…> Кто ж будет сидеть дома, когда представляется случай полюбоваться, насладиться небывалою картиною? <…> Когда мы взошли в рощу, то на главном ее проспекте не было решительно места не только остановиться, но и пройти свободно – все это ждало приезда обеих императриц. Мы своротили в сторону и едва успели оглядеться, как услышали знакомый отголосок «ура!». Мы бросились к дороге, по которой должны были ехать государыни. Но каково ж нам было: мы уже увидали экипаж их, как вдруг ударил страшный гром, за ним ворвался в рощу вихрь, начал ломать и коверкать сучья и самые деревья, потом сверкнула огненная молния, за нею удар, за ударом грома полился дождь как из ведра, а за дождем – хлопками снег! Ей-ей, нисколько не прибавил – так было в самом деле!