Посредством тщательно установленных связей и продуманных знакомств Браммел сумел проникнуть в недавно ставшие модными и весьма состоятельные круги, занимающиеся недвижимостью, розничной торговлей и развлечениями, а точнее, стать их олицетворением. Как пишет его поздний биограф Роже Буте де Монвель, «Браммела чрезвычайно привлекал Лондон с его изысканными клубами и аристократическими парками, с надменными и роскошными особняками, приоткрывшими ему свои двери, с его улицами и променадами»[33]. Его квартиры на Честерфилд-стрит и Чэпел-стрит располагались в центре золотого треугольника, славящегося магазинами улиц Сент-Джеймс-стрит и Олд-Бонд-стрит, аллеями Гайд-парка, залами для приемов дворца Карлтон-хаус, библиотеками, закусками окружавшего его «Клубландии»[34]; все это находилось на расстоянии двадцати минут прогулочным шагом. Роскошь этой среды размывала обычные границы между публичным и частным. Комната для одевания Браммела функционировала в точности так же, как витрина его любимого клуба на Сент-Джеймс-стрит, как необходимая арена для разыгрывания спектакля элегантной жизни. Представления о королевской роскоши времен Возрождения блекли перед тем, как смело Браммел имитировал этот ритуал времен дореволюционной Франции:
В зените популярности его можно было видеть в широком окне клуба White's; окруженный светскими львами, он был законодателем, который время от времени изрекал остроты, которые подхватывала молва. Его дом на Чэпел-стрит отвечал его личной манере одеваться; мебель была подобрана с безупречным вкусом, а библиотека содержала лучшие труды лучших авторов всех времен и народов. Его трости, его табакерки, его севрский фарфор были изысканными; его лошади и экипаж привлекали внимание своим великолепием; в самом деле, превосходный вкус Браммела обнаруживался во всем, что ему принадлежало[35].
И все же, несмотря на то, каким образом Браммел выставлял напоказ свое окружение, тело и вкусы, информация о его предпочтениях в одежде противоречива. Де Монвель признает, что «его внимание к одежде было родом сумасбродства, чем-то совершенно поразительным», а после пишет, что Браммел, демонстрируя свое отношение к одежде, воздерживался от того, чтобы силой навязывать свои взгляды на моду, опасаясь обвинений в изнеженности, нахальстве и педантизме. По всей видимости, он предпочитал смущать своих подражателей умышленно поверхностными и довольно разрозненными заявлениями, к примеру, о том, как полезно шампанское в качестве средства для полировки ботинок[36]. Что касается его собственного гардероба, то Джессе отмечает: «его утренняя одежда походила на таковую любого другого джентльмена – высокие сапоги и панталоны или сапоги с отворотом и лосины, с синим пальто и светлым или темно-желтым жилетом… Его вечерней одеждой обычно были синее пальто и белый жилет, черные панталоны, плотно застегивающиеся на лодыжках, полосатые шелковые чулки и складной цилиндр»[37]. Вероятно, его выделяло среди других какое-то совершенство, внимание к деталям и благопристойная целесообразность. Конечно, Браммел выбирал портных с превосходными связями и адресами. Швейтцер и Дэвидсон с Корк-стрит и Уэстон и Мейер с Кондуит-стрит поставляли особенный, выдающийся товар. Последний из них имел честь одевать принца Уэльского и пользовался правом носить королевскую ливрею. Браммела выделяло и делало образцом для нового городского потребителя, имевшего в своей природе что-то неуловимо «лондонское», именно то, что облик его был расплывчат и неопределенен, в нем угадывалось что-то элитарное и препятствующее массовым подражаниям (ткани были слишком высокого качества, малозаметные детали были результатом слишком дорогого и тонкого мастерства, а социальные правила, регулировавшие носку, – слишком большим секретом, чтобы его могли копировать все). Браммелу, выбравшемуся из глубин общественного забвения, удалось воспользоваться теми возможностями, которые предоставляли выскочке, упорно стремящемуся к своей неясной цели, основные лондонские центры развлечений и потребления. Результатом стало усовершенствование ритуализированного образа жизни старой аристократии для нужд нового самонадеянного города и его растущего населения. Этот процесс на два столетия вперед поместил небольшую сетку лондонских центральных улиц в центр соответствующих интересов. Как замечает историк Питер Торолд, такие мужчины, как Шатобриан, который познал прелесть Лондона в бытность послом Франции в 1822 году, навсегда изменили свое представление о том, как в обществе и в одежде проявляется мужественность:
34
Район Сент-Джеймса получил название «Клубландия» благодаря большому средоточию клубов для джентльменов. (