— Что…
— Вторжение это было. Прорыв абсолютного текста. Вы меня спасли, что за доской погнали этой гребаной для убийцы. Стихоплет, мля.
— Анастазий?
— Из-за него накрыло. И его, и наших. Инна, Савин, Кузьма с Шутником. Вот уж невинная душа.
— Анастазий стихов не пишет, — прошептал Даль пересохшими губами. — Это Сан.
— Тварь. Ненавижу, — закончил Талызин. — Вас к докторам доставим — вернусь. Все измерим, опишем, будет протокол и отчет для государыни. Этих не жалко, гори они пламенем.
Он страдал и оттого был многословен.
— Но наши! Надо пенсии всем. И остальных под корень за такое… за злоумышления. Отомстить, Даль Олегович.
— По закону.
— Да.
— Главный не вышел. Я боюсь, — слова отнесло ветром на ходу.
— Что?
— За государыню. Боюсь.
— Охороним. Волоску не дадим упасть.
— Хорошо.
Даль прикрыл веки. Лицо саднило. В голове звенели не то колокольчики. Не то чугунные галереи и лесенки швейного цеха. Комиссар потрогал опаленную щеку. Борода расти не будет. С Инной он был жесток, не позволил стать ближе. Теперь Инны нет.
— Мы в академию вас.
— Молчите.
— Вот уж болтать не станем, — все верно понял Талызин. — Сами распорядитесь потом.
Глава 12
В военно-медицинской академии Крапивина перевязали, вкололи морфий и отправили отдыхать. Мир скукожился до размытого пятна, а дальше комиссар ничего не помнил. И долго пытался понять, где очнулся утром. Никак не складывались щелястый потолок, девичья постелька с балдахином и алые герани на подоконнике.
— С добрым утром, Даль Олегович.
Талызин встал со стула у стены и подошел к кровати, скрипя половицами.
— В черном теле вы сотрудников держите.
— Почему?
Венедикт хохотнул:
— Так единственная пристойная кровать нашлась в спальне этой вашей Адашевой.
Теперь до Даля наконец дошло: поместье.
— Как я сюда попал?
— Я вас привез. На авто. Посчитал, что так будет лучше. Для академии. Ох, и бузили вы там, — он, весело щурясь, помотал головой. — Нет, что у нас нелюбовь с военными крепкая, я как бы в теме. Но обзывать ректора козлом — это уже перебор, право же…
— Что, серьезно?
— Говорили еще, что у них дисциплина ни к черту. И порывались караулу, упустившему Вереса, морду набить. И доктору, что вас перевязывал. Ну, я вас сгреб и…
— Спасибо, — от всего сердца сказал Талызину Даль.
— А вот вставать не пробуйте, — удержал тот начальство. — Я вам чаю принесу сейчас. С бараньками. И утку.
— Подите к лешему! — рявкнул комиссар, чувствуя, как в голове гулко отдается собственный голос. — То есть, того, руку дайте.
И упрямо уселся в постели, свесив ноги на неметеный пол. За окошком было серенько. Качались ясеневые кусты, скребя окошко языками золотых листьев. В доме было мертвенно тихо. Даже ходики не стучали.
— Гай с Вересом где?
— Сидят по кладовым. Разным. Дедкина внука я допросил. Столько пафосу натекло — аж обляпало. А так ничего такого и не знает, что нам было бы не известно. А Вереса вам оставил.
— Володя знает, что Ариша погибла?
— Нет.
Ненавидя себя за слабость, Даль справил нужду с крыльца на доцветающие георгины и трясущимися руками завязал веревку на подштанниках. Талызин под локоть повел его в дом. Бросил куртку с плеч комиссара на вешалку, усадил на кровать и ушел за обещанным чаем.
Помог Далю умыться, поливая из кружки с лебедями на белой эмали. Одел. Есть комиссар не смог — его воротило от еды, даже от запаха. Обошелся чаем. Приказал привести Володю Вереса. Сидел на кровати, для арестанта Талызин поставил табурет, сам устроился с протоколом к туалетному столику.
Чувствовал себя Володя в бывшей спаленке Ариши неуютно. Ерзал, вертел головой. Прятал глаза.
— Что же вы, господин Верес, — как бы даже с сочувствием спросил Даль, — злоумышляли противу государыни и к замужней особе подбивали клинья?
— Что?
Белесые ресницы задрожали. Володя поднял скованные руки, чтобы зачесать назад волосы и так справиться с волнением.
— Раскуйте вы уже его, — вздохнул Даль. — Он слово даст, что не сбежит.
— А если не дам?
Талызин усмехнулся:
— Дадите. Бросила вас дамочка.
Володя привстал:
— Н-не… не называйте ее так!
— А собственно, почему? — приподнял бровь комиссар. По его кивку Венедикт бросил арестованному на колени папку с делом Ариши, раскрытую на свидетельстве о браке. И со щелчком отомкнул на нем кандалы. Впрочем, не пряча далеко.
Володя, опустив голову, вчитался в витиеватый и убористый почерк искоростеньского писца.
— Мона Адашева в браке?
— Только не пойте, что это вынужденный шаг беглянки.
— Я не пою… то есть…
— Вам она другое наплела, — поджал губы Венедикт.
— Я собирался с ней повенчаться. Это… это неправда! — Верес стряхнул папку с колен, как ядовитое насекомое. Бумаги разлетелись. Талызин сложил их на место и убрал папку подальше. — Это…
— Фальшивка «крысятника», чтобы сбить вас с толку и опорочить честное имя честной девушки? Ну, договаривайте же! — Даль почувствовал озноб, но встать и подойти к разжаренной печке не рискнул из-за головокружения.
— Да…
— Вот больше нам делать нечего, чтобы готовить для вас фальшивки, — сморщил нос Венедикт. — Это девица наплела вам с три короба, а вы уши развесили. И оказались в соучастниках государственного заговора, между прочим.
Володя перевел взгляд с него на Даля:
— Вам плохо!
— Обойдусь. Держите при себе ваше сочувствие.
Володя покраснел.
— Чего вам не хватало, господин Верес? — комиссар глубоко вздохнул. — Пенсия, возможность блестящей карьеры. Для того ли ваша матушка хлопотала, писала на высочайшее имя? Чтобы, получив все, вы предали благодетельницу?
Верес вскочил, нелепо взмахнув руками.
— Я никого не предавал! Это какая-то чудовищная ошибка!
— Никакой. И не кричите так. Сядьте!
Даль поморщился.
— Талызин, выдайте ему перо и бумагу. Пусть опишет все, что у нее было с этой, Адашевой. И как можно подробнее. С кем она сношения имела, где, о чем говорили. Подписку о неразглашении возьми.
— А потом?
— Дай ему записку для академии. И пусть идет. Судить за глупость у нас закона нет. Да и мать его с сестрой жалко.
Махнул пятерней, словно отстраняясь, лег и оборотился к стене.
И проснулся, казалось бы, почти сразу, от воя двигателя и скрипа гравия на подъездной дороге. Громко взревел клаксон. Гравий застучал в стены, когда машина развернулась, и двигатель заглох. На крыльце послышались шаги, двери скрипнули. И Даль, помятый со сна, едва спустил на половичок у кровати босые ноги, как вошла государыня. За ней шли горничная с баулом и канцлер. Комиссар подумал, что не видел его с той ночи, как канцлер влетел в гостиницу сообщить о приезде моны Адашевой. За это время, казалось, минула тысяча лет. Но Роганский все так же недовольно щурился и поджимал узкие губы — жалел, должно быть, что Даль не погиб.
Алиса небрежно повела плечами, сбрасывая пелерину канцлеру на руки.
— Где тут можно переодеться?
Поклонился, вбежав, Талызин:
— Позвольте, я покажу.
Государыня жестом отправила с ним служанку и канцлера. И шагнула к Далю. Придержала за плечи, чтобы не вздумал вставать. И, сдернув перчатку зубами, протянула руку для поцелуя. Иногда мысли сбываются криво, но, боже… Даль взял ее замерзшие пальцы в ладонь и удерживал, согревая. Поднося к губам медленно-медленно. Молясь, чтобы время остановилось. Опустив голову — чтобы Алиса не видела его слез.
— Вы здесь…
— Я приехала на похороны, Даль Олегович.
Он вдруг подумал, что не спросил у Венедикта, какой сегодня день. Мало ли сколько мог проспать.
— Сегодня вторник.