Вадика не было, хотя она и попросила его спуститься пораньше на сцену. Ирина начала нервничать. Понял ли Вадик ее знак, когда она в курилке выразительно посмотрели на него и указала веером на лестницу к сцене. Она сама придумала такой ход и то, что указывать именно – веером.
Вот уже проскакали на свой выход балетные. Тихой мышью проскользнула одна из тех, которые «временно», – пошла слушать и запоминать реплики героини. Вот уже помощник режиссера сделала объявление – «Внимание! Артисты хора – на выход!». А Вадика все не было видно. Уже потянулись хоровые мужчины в свои кулисы, проплыли хористки из группы «уже», пробегая любопытными глазами по Ирининым белому перу и вееру, а Ирина все стояла, красиво опираясь на изящный столик. Она должна предстать перед глазами Вадика в красивой позе.
Он так и не появился. Только когда запел хор, Ирина поняла, что тот, кого она так ждала, по замыслу режиссера выходил из ближайшей кулисы, потому и не проходил за сценой. Сейчас он, во фраке и белых перчатках стоит на авансцене и старательно выводит хоровую партию.
– Помнишь ли ты? – вопрошала Сильва.
– Помню ли я? – подхватил Эдвин.
И хор мощно грянул – «Пусть это был только сон, но какооооой дивный он!».
СЕРИЯ ТРИНАДЦАТАЯ
А-МИНЬ
Половина первого ночи. Жаркая летняя ночь, все окна в старой пятиэтажке открыты. Вдруг тишину разрывает женский голос.
– Расцвела под окошком белоснежная вишня…
Певица была явно немолода и пьяна. Голос лился из широко открытого рта прямо в ночь, заполняя собой весь двор и отражаясь эхом от стоящих друг против друга домов. По настроению исполнительница была как раз в том состоянии, когда любой русский человек выдыхает – «Щас спою!».
Душа пенсионерки Анны Порфирьевны продолжала изливаться в песне.
– Из-за тучки далекой показалась луна…
Слышно было, как певица втянула воздух в мощные легкие и… двор огласила следующая строка, уже дуэтом с дребезжащим сопрано Софьи Марковны:
– Все подружки по парам в тишине разбрелися, только я в этот вечер засиделась одна.
Певицы между собой не строили, но пытались перекричать друг друга, чтобы всем стало понятно – как это тяжко засидеться одной.
***
Люда проснулась сразу же, с первых звуков пенсионерских страданий.
– Толик, слышишь? Опять Порфирьевна наколдырялась что ли?
Муж промычал что-то и попытался уползти на другой край кровати.
– Толик, полпервого ночи, сейчас они орать будут еще час минимум! Я это слушать не могу.
– А что делать? – отозвался недовольно Толик. – Полицию вызывать на двух бабок? У нас тут старухи буянят…
– Ну что сразу полицию? Может, выйдешь на балкон, крикнешь, чтобы глотки не драли?
– Люд, ну неудобно как-то. Они ж обе мне в бабушки годятся.
– Неудобно с закрытыми окнами спать – жарко очень. А эти сейчас будут горланить, пока все свои «Червоны руты» не споют. Я их репертуар уже наизусть знаю, каждую субботу эти концерты повторяются.
– Сегодня – пятница.
– Что?
– Пятница, говорю, сегодня. Не по графику. Может день рождения у Порфирьевны, они ж никогда так поздно не пели. В общем, неудобно…
***
Тем временем на балконе пенсионерок слышался звон бокалов и пьяненький дребезжащий смех Софьи Марковны. Все в ней дребезжало, как в старой разваливающейся швейной машинке, но еженедельно Софочка шла к Анечке на «день приема». Анна Порфирьевна жила отдельно от своей давно уже взрослой дочери, поэтому планировала свою жизнь сама. И действительно каждую субботу Порфирьевна устраивала день приемов. Правда, в основном приходила Марковна. Подружки ели, пили, а потом начиналась культурная программа. Порфирьевна всегда считалась застольной запевалой. Чтобы перекрыть разговоры, смех, а порой и чавканье, Анна широко открывала рот, захватывала побольше воздуха и начинала «трубить как иерихонская труба». Эта манера пения осталась на всю жизнь. Вот и сейчас двор вздрогнул.