– Ти признайся мені,
Звідки в тебе ті чари,
Я без тебе всі дні
У полоні печалі.
***
Татьяна не могла заснуть с 11 часов. От духоты болела голова, занудливо гундели комары, но это не было самым страшным. Самое страшное происходило за стенкой – две бабки пьяными голосами оооочень фальшиво пели песни своей молодости. Татьяна была преподавателем сольфеджио в музыкальной школе. И фальшивое пение воспринимала как физическую пытку. Она отмечала каждую недотянутую ноту, каждый фальшивый интервал. Песни веселых пенсионерок были для Татьяны как ночной музыкальный диктант, в котором она подчеркивала красным все ошибки. Раньше Таня во время приемов у Порфирьевны включала классическую музыку. Но Бетховен для Порфирьевны не был конкурентом, она когда пела – глохла как токующий глухарь. А «Ода к радости» Шиллера из Девятой Симфонии любимого Людвига Вана в исполнении целого хора бесславно проигрывала дуэту Анечки и Софочки и «коронке» их песенного репертуара: призывы Бетховена к объединению миллионов без сопротивления тонули в просьбах двух бабок
– Червону руту
Не шукай вечорами, —
Ти у мене єдина,
Тільки ти, повір.
Бо твоя врода —
То є чистая вода,
То є бистрая вода
З синіх гір.
Ночной музыкальный диктант Татьяны Владимировны продолжался до 2 часов. Тихое общее дворовое проклятье угомонило старух. Соседи забылись тревожным сном.
***
6 часов утра.
– Серафиииима, а Серафииима! Где ты?
– Анечка, ты серьезно думаешь, что она понимает, что она Серафима? – продребезжала Софочка.
– Да смотри! я ее сейчас позову, и она прилетит! Серафииима! – зычно вопила Порфирьевна на весь многострадальный двор.
На вопль к балкону пенсионерки слетались все голуби двора, и Серафимы, и не Серафимы. Начался многоголосый голубиный «урррр», от которого проснулась Катерина.
Порфирьевна и Марковна щедро бросали вниз с четвертого этажа зерна, куски хлеба, семечки, голуби радостно хлопали крыльями, ворковали во все свое голубиное горло, но весь их шум перекрывала Порфирьевна:
– Вот, моя Серафимочка прилетела! Смотри, я могу ее прямо с ладони кормить. Фимочка, лети ко мне! Она меня не боится!
– Аня, ну ты прям дрессировщик! Куклачев! – дребезжала счастливым смехом Софочка.
– Софа, Куклачев кошек дрессирует! – важно замечала Порфирьевна. – Не говори того, что не знаешь!
Катерина, слушая бабок, голубиное курлыканье и хлопанье крыльев, пыталась заснуть.
– Ой, белье же! – вдруг вскочила она и поплелась на балкон. Там с вечера сушилось выстиранное белье. Простыни были в хлебных крошках. В пододеяльниках и наволочках болталось какое-то зерно, но это было не так обидно.
Белье придется перестирывать. Голуби не только курлыкали, они активно гадили. Сидящая на перилах соседского балкона Серафима внимательно прислушивалась к словам, которые тихо собирала Катерина про чокнутую соседку. Катя давно хотела высказать Анне Порфирьевне и за коврики, пыль с которых она трясет с балкона прямо в окна Катиной квартиры, и за одеяла, которые пенсионерка вывешивает на просушку так, что закрывает половину окон нижней квартиры, и за топот каблуков домашних туфель, и за телевизор, включенный на всю громкость, теперь вот и за голубей, гадящих на вывешенное сохнуть белье… Но – не высказывала. Неудобно как-то было. Вроде ж старая женщина, должна понимать. Один раз, когда Порфирьевна залила ее ванну, Катя поднялась и постучалась к соседке. Та не открыла. Ни сразу. Ни через час. Ни позже. Сделала вид, что ее нет дома. Но заливать перестала. В общем, как-то не складывались у Кати и Порфирьевны добрососедские отношения. Да и за голубей не хотелось ругать старуху, она ж их кормит, не отраву какую-нибудь насыпает. Катя вздохнула, Серафима последний раз отметилась точкой на банном махровом полотенце и улетела. Кинув белье в стиралку, Катя пошла досыпать.
***
7 часов утра.
– Отче наш, – громко объявила с балкона Анна Порфирьевна.
От этого проснулся Генка.
– Опять. Ну что ж ее раздирает-то по утрам. Выходной. Поспать хотел, – тоскливо подумал автомеханик.
– Иже еси на небеси, – медленно с расстановкой, как со сцены актового зала декламировала с балкона старуха. – Да святится имя твое…
– Всю ночь куролесила, а теперь – грехи замаливает, – продолжал думать Геннадий, лежа в постели.
– Да приидет царствие твое, – вещала с балкона бабка.