Я надел телогрейку, шапку, мороз стоял уже неделю, снега навалило выше крыш. До почты минут двадцать. Меня колотило от злости. Ужо тебе, думал я.
Адрес Окуджавы мне был хорошо известен, они с Ольгой присылали роскошные посылки: сигареты, чай, консервы, колбасу. И Ольга писала на ящике обратный адрес: "Москва, Божественный переулок..." Божественный, как же, думал я, шагая в темноте по тропинке между сугробами, - Безбожный переулок, Божественный он им... Телеграмма сложилась сразу, я ее чутко увидел на телеграфном бланке: "Москва, Безбожный... Окуджаве...".
Возьмемся за руки, думал я, шагая по тропинке, кто же интересно и с кем у них там берется за руки?..
Текст я сочинил такой - строка из другого поэта: "Спасибо вам, я греюсь у костра". И подпись.
Минут пятнадцать, пока шел, я так и эдак раскручивал телеграмму. И только когда подошел к почте - остановился. Что я делаю? - подумал я. Что я знаю о моем товарище и о том, что у него и как, и какое у меня право... Я люблю его, зачем же... Я повернулся и двинулся обратно.
Булат встречал меня в аэропорту, спустя полгода, после того как однажды меня вызвали в милицию, вручили паспорт и сказали, чтоб ехал куда хочу: "Хоть в Москву, хоть в Париж, хоть в Иерусалим...". Опять что-то подписывать? спросил я с тоской. Ничего не надо, - сказал начальник, - уезжайте поскорей, чтоб вас тут не было...
Я рассказал Булату о неотправленной телеграмме. Ты что, сказал он, я сам узнал об этом спустя сколько-то дней, меня тогда не было в Ленинграде, они мне и слова не сказали. Я больше не исполняю эту песню, хотя и жалко.
Я бывал потом на его концертах, он отвечал на записки с просьбой об исполнении: "Это гимн КСП, и я не имею к нему отношения".
Грустно, почти двадцать лет я прожил с этой песней...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старый московский особняк в переулке, открыла мне дверь служительница, я сказал, что договорился, и пошел в открытую дверь, сам не зная куда. На стенах, уже в вестибюле, - картины, начало какой-то экспозиции, я ничего не понял, прошел коридорчик к подножью деревянной лестницы и стал подниматься по скрипучим ступеням. Три марша.
Да вспомнил я, вспомнил! Жил тут когда-то знаменитый московский художник, коллекционер, после революции его "уплотнили", устроили коммуналку, а ему одну-две комнатки со всеми его картинами-коллекциями. Как же он поднимался по этой лестнице, вроде что-то было у него с ногой, во всяком случае, ходил с палкой, а может, и не поднимался, потому как никогда не спускался, сидел себе... Тут и я, пожалуй, спущусь только стрезва, спьяну едва ли...
Наверху слышались голоса, смех, потом чей-то горячий голос: "Глупость, глупость все это, отмазка, ровным счетом ничего не выйдет, не получится, какой идиот даст нам на это...". Веселый тенор отозвался: "Сначала ты ему дай, а потом, может, и нам что-то перепадет..."
На этих словах я вошел, и они уставились на меня.
Это была большая комната, на стенах вкривь и вкось огромные фотографии знаменитых поэтов, афиши, под ними письменные столы, заваленные бумагами, книгами, у одной стены диванчик, перед ним круглый стол под клеенкой... Лохматая в очках пила чай, посреди комнаты дама в алом платье с большим разрезом, подчеркивающим и отчасти открывающим ее пышные формы, сильно намазанная, с дымящейся сигаретой, в кресле малый в расстегнутой до пупа рубашке...
- Здравствуйте, - сказал я, - мне бы...
- Да вы заходите, - сказал малый и чему-то засмеялся, - а я знаю, к кому вы пришли.
- А как вы догадались? - спросил я.
- Тут и догадываться нечего, - продолжал улыбаться малый, - ее все ищут.
- Кто-то находит? - спросил я.
- Кому-то удается, - сказала дама в алом платье, лицо у нее все время менялось: сначала казалось, она на всех заранее обижена, даже я в чем-то перед ней виноват, потом что-то в ней щелкнуло, и она заулыбалась полными яркими губами. - Кому-то удается, - повторила она, - хотя ни у кого ничего хорошего не получается.
- Я и вас знаю, - сказал малый, встал с кресла и протянул руку, - Кирилл.
- Хотите чаю?.. - спросила лохматая. - А может, кофе?.. У нас, правда, небольшое совещание, но мы...
Над диванчиком был прикноплен лист ватмана, а на нем черным фломастером: "Дантес не стоил выеденного яйца Пушкина".
- Очень патриотично, - сказал я, прочитав надпись, - а кто автор?
- Старшеклассник из Пензы, - сказал малый, - никто из писателей не додумался бы.
- Поразительное чувство языка, - сказал я, - несомненно, врожденное, такому не научишь.
- Кстати, - сказала дама в алом платье, сейчас она говорила со мной как с давним знакомцем, - вы нам должны помочь. Можете прямо сейчас позвонить Солженицыну?.. Или на худой конец - Наталье Дмитриевне?
- Зачем? - удивился я.
- Мы готовим выставку - "Когда русская проза пошла в лагеря".
- Пошла и не вернулась, - подхватил малый, - он один только и вернулся, но с нами явно не хочет иметь дела.
- Тогда он едва ли и меня услышит, - сказал я.
- Так вам чай или кофе? - спросила лохматая.
- Спасибо, - сказал я, - не буду мешать. Позвоните Войновичу, он легко откликается на такие темы.
- Между прочим, если подумать... А ведь очень неплохая мысль? - сказала дама в алом платье. - Подумайте! В конце концов какая разница, куда она пошла, проза, я имею в виду - на восток или на запад?
- Никакой, - сказал малый, - не говоря уже о том, что земля круглая, и Солженицын, кстати, это и доказал - его отправили на запад, а он вернулся с востока. К тому же запад привлекательней: там много денег и они более зеленые... - малый засмеялся собственному остроумию.
- Шутка, - продолжил он, - наш гость, кстати, дело говорит. Подумайте сами: лагерная тема всем давно надоела, обрыдла, а если мы начнем нашу экспозицию, скажем, с "Метрополя", в котором Войновича, в свое время, отравили, а потом он въедет в музей на белой лошади - помните его картину? А дальше представим уже не "Метрополь", а "Метрo'поль" - Ерофеева и Попова...
- Очень современно, - сказала лохматая, - и Аксенов, и Гладилин, и Алешковский, и Горенштейн с Мамлеевым, и Коржавин с этим самым, как его, позабыла... Вот это набор! Верно, всем надоели вышки, вертухаи и прочая якобы экзотика. Хватит. А тут весело и оригинально.
- Современное шоу, а наш дизайнер тут такое накрутит! - радовался малый. Представьте, посреди нашего большого зала - огромный глобус, вращается с востока на запад и с запада на восток, на нем портреты героев, а он весь опутан - да не колючей проволокой, верно, скучно! - авиалиниями, автотрассами, а по ним перемещается современная проза: червяки совокупляются с жуками, мужики с мужиками, а бабы...
- А как же название выставки, - прервала его дама в алом платье, - нам его уже утвердили - "Когда русская проза пошла...".
- Там тоже свои лагеря, - жестко сказала лохматая, - хлеб чужой горек, а они себя сохранили и нас спасли... Нет, это замечательная мысль, если мы ее разработаем и наш дизайнер включится - вы представляете, какой будет лом на вернисаже!
Про меня они явно забыли.
- Простите, что мешаю, - напомнил я о себе, - мне было очень интересно, никогда не случалось бывать за кулисами музея.
- Вы же не к нам пришли, - облизнула яркие губы дама в алом платье, - и не за кулисы вы стремились. Для вас личное выше общественного. Я сразу вас раскусила.
- Перестань, - сказал малый, - это его идея, мы бы ни за что не додумались - вот что такое свежий взгляд дилетанта! Я вас осчастливлю за вами подаренную идею. Только не выдавайте. Спуститесь по лестнице, обратно к выходу, направо еще одна лестница - в подвал. Там вы ее найдете. У нашего художника-оформителя. Они якобы работают. Только меня не выдавайте, - повторил он.