Третий раз, действительно, случается, только гораздо позже обычного или, может быть, мне так кажется, ведь я с самого утра жду, да-да, жду Юлькиного появления. Даже проснулся пораньше, как дурак. А ее - нет. Я успеваю проиграть в шахматы компьютеру и сыграть вничью с соперником из Бразилии. Можно было бы сыграть лучше, вот только играется мне хорошо на слегка выпившую голову, но пить с утра, да еще и выслушивать потом нравоучения от Лиховерцевой - дело совсем гиблое, так что, быстро со всеми попрощавшись, игру сворачиваю. Заглядываю на кухню, будто Юлька может там прятаться. Зачем-то трогаю запасные ключи, висевшие на крючке в прихожей. Возвращаюсь в комнату, бывшую в этой квартире единственной, а потому именовавшуюся «залом-спальней, где можно поесть». Включаю телевизор. Не нахожу ничего путного. Чертыхаюсь. Выключаю телевизор. Зависаю в телефоне. Вновь иду на кухню. Сам себе говорю, что за чаем, но чай так и не наливаю, зато долго смотрю в окно. В общем, делаю все, что люди называют: «Места себе не находить», а я именую: «Просто скучно. И Юлька, тьфу ты, Лиховерцева тут не причем».
И совсем я не бросаюсь к двери, заслышав стук, и, слава Богу, не спрашиваю: «Почему так долго? Что-то случилось?». Потому что в ином случае выглядел бы полным идиотом перед почтальоном, которой вместо пожилой Анфисы Ивановны теперь была молодая и довольно симпатичная девушка. Я бы даже, наверно, с ней поболтал, возможно, попросил номерок телефона. Вряд ли позвонил, но пусть бы был. Я бы сделал все это, если бы не был болен, а за спиной девушки не маячила экстравагантная Юлька.
Такая она довольно безобидна и ничего кроме легкой усмешки не вызывает. У нас, то есть у тех, кто ее знает. Незнакомых это обычно шокирует. Девушка-почтальон с Лиховерцевой была, апчхи, чертов насморк, незнакома, а потому, завидев ту, тихо ойкнула и ретировалась.
Я смеюсь. Смех продолжает душить (или это уже кашель, кто разберет) и после того, как закрывается дверь за величественно вплывшей, по-другому не скажешь, Юлей. Точнее, Юлией Сергеевной, как она сама просит себя величать в такие дни, женщиной без возраста, в пальто с меховым воротником, в черном платье в белый горох и шляпке с вуалью. «Запомните, мон шер, это не траурно, это экстравагантно» - как заявила мне сама вышеназванная мадмуазель. В таком состоянии она - необидчива, склонна к нюханью, да, именно так, коньяка и курению через старинный мундштук, доставшийся ей, как она сама говорила, от бабушки. Думается мне, вранье это было. Лиховерцевой в таком состоянии свойственно преувеличивать, приукрашать, привирать немного, а иногда и откровенно лгать. А еще, самое отвратительное, читать стихи. Вслух и с выражением.
Эпохи, стили, авторы - все мешалось в голове у Юльки, простите, Юлии Сергеевны. Надо отдать должное, декламировала она неплохо. Но сколько можно! Кроме того, в такие дни она имела обыкновение забираться на подоконник, вставать в полный рост и читать стихи, как со сцены. Я сам не проверял, но, думаю, со двора ее было видно. Бедные бабушки на лавочках со своим подслеповатым зрением. Наверное, ойкали: «Ишь ты, Христа ради, кинется ведь, Ильинична, ей-богу, кинется. Полоумная». Пожарную, скорую, полицию пока не вызывали, хотя могли бы.
Вот и в этот раз, Юлька сразу же забирается на любимую авансцену и, не отходя от кассы, начинает декламировать, при этом я задумываюсь: а зачем я ее все-таки ждал? Иду на кухню, вслед мне несется:
- Сочинил же какой-то бездельник... Мсье Земцов, будьте любезны коньяка мне! Что бывает любовь на земле.
- Обойдешься! - незлобиво отвечаю я, наливая ей коньяк. Все равно не выпьет, а мне еще играть матч-реванш. Да и вообще, температура почти спала.
- И от лености или со скуки//Все поверили, так и живут... Скотина, - тоже без злобы, знает же, что принесу. - Ждут свиданий, боятся разлуки... Земцов, зачем им это? И любовные песни поют.
- Я-то откуда знаю! У них и спроси. Тех, что поют. Я только хриплю, - вернувшись в комнату, вижу, конечно, неизменную картину на подоконнике. Бедный мой, сколько ты вынес. И даже не скрипнул! Последнее я, видимо, говорю вслух, так как Юлька качает головой и выдает совершенно не в рифму, но искренне, будто и не было вчера:
- Вот именно даже не скрипнул! А ты вечно скрипишь, ворчишь. Все тебе неймется. Козел ты, Земцов, козел.
- Угу, все мужики - козлы... Не раз слышали. - Я протягиваю ей бокал. Она его принимает, нюхает, морщится и, к моему удовольствию, возвращает мне. Время уже давно перевалило за полдень, так что, думается, можно и отпить, не боясь при этом прослыть алкоголиком. И плевать на хмурый взгляд Юлии Сергеевны.
- Нет, не все, а исключительно Вы, Роман Андреевич. Перебиваете меня вот. На чем я остановилась? Ах да. Но иным открывается тайна, //И почиет на них тишина...//Я на это наткнулась случайно// И с тех пор все как будто больна. Кстати, насчет больна, больны, болен. Как твое самочувствие? - следует внезапный вопрос. Я решаю на него не отвечать. Только пожимаю плечами, мол, сама догадайся. Но ей, видимо, мой ответ не больно-то и нужен.