- Миша в больнице. Разбился на машине. Состояние критическое. Мать его. - Кто такой Миша могла не объяснять. Про ее гордость, ее отраду, ее старшего брата, «двоюродного, но роднее родного» были наслышаны мы все. Лиховерцева всегда за него боялась, во всех своих ипостасях, будь это Юля в рюшах или Лиховерцева-танк. А ведь он был старше ее на пять лет. Юльку это не смущало. «Он у меня один, другого не будет, - отшучивалась она. - Это нас, сестер, у него много. Одной больше, одной меньше». Хитрила, конечно. Каким-то непостижимым для меня образом Юлька умудрялась быть любимой сестрой. И вот: «Разбился. Критическое».
- Ты в Бога веришь? Ах да, веришь. Это я - богохульница, сам же говорил. - Всхлипывала Юлька. А затем что-то порола о том, что это все из-за нее, за ее грехи, пока я не рванул к ней и порывисто не обнял, пытаясь унять намечающуюся истерику. Я не люблю Юльку, не терплю. Готов избавиться от нее при первой же возможности, но это не умаляет того факта, что она - человек, к тому же несчастный.
- Успокойся, в этом нет твоей вины. Все будет хорошо. Он выкарабкается. - Я молол не меньшую чушь, чем сама Лиховерцева, да и разве кто-то умеет подбирать правильные слова в таких ситуациях? Я никогда не умел, да и не пытался - она все равно меня не слышала, продолжая что-то шептать, и слова «Боже помоги» перемежались с «Чтоб его».
- Мне звонили, звонили всю ночь. А я не слышала. Я была, черт побери, с Ним! Его жена опять куда-то укатила. Дура! Будто не понимает, что он ей изменяет. А мне звонили, - у Лиховерцевой была истерика, та страшная неконтролируемая истерика, во время которой человек способен на все. Юлька и без слез могла невозможное, а сейчас и подавно. Только этим объяснялось то, что я держал ее так крепко, что, казалось, сердца сталкиваются через кожу. - В Библии же пишут: не соблазняй, не прелюбодействуй или что там еще. Но, Боже, за что его! За что Мишку, он же ни в чем не виноват! Это я, все я! - от Юльки остались только всхлипы, а я не знал, что делать. Как и все мужчины, я не терпел женских слез, это как железом по стеклу - невыносимо действует на нервы.
- Хватит! - не выдержав, рявкнул я. А что было делать? Юлька, на удивление, замолкла. Так мы и молчали. Я все пытался понять, почему Лиховерцева примчалась ко мне. Не домой, не в больницу, а именно ко мне. Сбежала от любимого мужчины, ради которого плюнула на все свои принципы. Сбежала от любимых родителей, которым только что не поклонялась. Сбежала от любимого брата, ради которого готова на все и который сейчас, Боже помоги, при смерти. И к кому? К однокурснику, которого не терпела больше всех на свете, которого звала козлом и в грош не ставила.
- Что? Стабилизировалось? К нему пускают? Да, черт возьми, Господи, спасибо, я еду. Чтобы к моему приезду он открыл глаза, я хочу посмотреть в них. Да, посмотреть в его бесстыжие глаза. Я ему все скажу, только пусть поправится, о том, что я думаю о его вождении. Нынешнем и будущем. - Юлькин телефон был спасением. Ее от меня. И меня от нее. Она умчалась так стремительно, что даже не закрыла дверь, не затушила последнюю сигарету, чтобы потом вернуться и не раз, но больше никогда такой. И вот теперь снова.
- Что? - наконец не выдерживаю я, судорожно осматривая Лиховерцеву. Нет, все такая же твердая Юлька, без признаков намечающейся истерики - перед ней Лиховерцева начинала передергивать плечами. И глаз подергивался. Правый. Сейчас же она прямая как палка. Обычная Лиховерцева, я бы сказал.
- Ничего, - смотрит в глаза, сверлит взглядом. Ненавижу это, а вам такое разве бы понравилось? Вот-вот, не терплю.
- Тогда - пока? - приподнимаю бровь. Признаюсь, я этого никогда не чувствую, но Лиховерцева говорит, что это так. Что я ее всегда приподнимаю. Я Юле, о Боже, верю. Она в нашей студенческой среде знатоком мимики каждого числится. Наверно, потому что так пристально на всех смотрит, подмечает. Проклятое любопытство.
- Я пока еще побуду, - и никакого: «Ты не против», потому что чхать она хотела: против я или нет. Знает же, чертовка, что против, всегда против. - Мне нужна твоя помощь.
Наверно, в этот момент я в очередной раз приподнимаю бровь. Лиховерцева просит о помощи? Что-то странное. Непонятное. Да что там - невозможное. Она может приказывать или умолять, но вот так просто, обыденно, просить помощи ей несвойственно.
- Я буду задавать вопросы, ты отвечать. Понятно? Понятно. - Ну вот, все в порядке Лиховерцева-танк вновь передо мной. Я расслабленно откидываюсь в кресле. Лиховерцева тем временем достает из глубин необъятной сумки (ну зачем женщины такие носят, а потом еще жалуются на больные плечи и отказывающих в помощи мужчин) ноутбук и начинает судорожно набирать. По всей вероятности, какой-то текст. Громко стуча, вы помните, как это меня бесит, по, сломались бы они что ли, клавишам.