Все началось примерно за неделю до моего первого занятия. В парке мы с родителями кормили по субботам плавающих в пруду уток. Однако по прибытию на место оказалось, что папа забыл хлеб на столе, и нам пришлось совершить небольшую пешую прогулку до ближайшей пекарни. По пути мой детский взгляд зацепился за блестящие в витринах витиеватые люстры, старинные подсвечники, маленькие столики на резных ножках и повсеместное кружево, что в одной пестрой куче покоилось в антикварном магазинчике на углу улицы. Мама отправила отца за булкой и согласилась зайти туда со мной.
Я не помню деталей увиденного внутри, однако, бывав здесь и в более осознанном возрасте, зайти в само здание так и не решилась.
В тот день мне на глаза попалась большая, безумно дорогая шкатулка. Продавец, словно гордясь своим раритетом, продемонстрировал нам весь механизм в деле. На тоненьких ножках, в белоснежной пачке-сеточке, под волшебный вальс №9 Вагнера крутилась маленькая балерина.
Само собой, покупать ее не стали, но образ так ярко упечатался в памяти, что неладная шкатулка упрямо отказалась выходить из головы по прошествии долгих ночей. После короткого процесса «наведения справок» я оказалась в студии.
На первом занятии нас стали растягивать. Я не воспроизведу в памяти всех дней, которые посвятила танцам, но тот, ознаменованный литром пролитых слез, не забуду никогда. Вечером же я стала уговаривать маму бросить эту затею, и мне повезло, что она в длительной полемике взяла с меня обещание провести в студии хотя бы первый месяц.
Я любила приходить на занятия пораньше, любуясь из-за двери на взрослых стройных девушек, открывающих или переводящих неестественным образом выгнутую работающую ногу в сторону на носок в пол. Как они комбинировали различные позы и наклоны, перегибали корпус, с плавной грацией вращались у станка и в спокойном темпе отрабатывали переходы от движения к движению. Устойчивость, выразительность, чувство собственного тела, стремление к гармонии и колоссальный труд. Адажио Вивальди, от которого по коже шли мурашки, повторяющиеся pas emboîté, глубокое плие. Арабеск, сопровождающийся жестким контролем положения ноги и идеально гладкая деревянная палка, то и дело звучно «касающаяся» чьего-нибудь колена. Требования к взрослым танцорам были куда более серьезными.
Я возвращалась домой совершенно обессиленная и часто — с зареванными глазами. Позднее слезы вытеснила сила привычки, но мама уже такую меня не застала.
То был наш первый «показательный вечер» перед родителями. Администрация согласилась выделить сцену. То был первый и последний раз, когда я вышла под свод высоких прожекторов.
«Вальс цветов» не был полон сложных элементов в силу нашего детского возраста, но я все равно страшно волновалась. Я смотрела в зал, где два первых ряда были вразнобой заняты родителями. Чужими.
Отец появился лишь в самом конце вечера и только затем, чтобы забрать меня домой. В машине он сообщил, что маму увезли в больницу. Больше в моей «танцевальной жизни» он не участвовал.
Я занималась до четырнадцати лет включительно и уже почти загорелась голубой мечтой исполнить однажды па-де-де в «Лебедином озере», как на одной из репетиций умудрилась вывихнуть ногу в элементарном бризе. Ни к каким врачам, ясное дело, не пошла, а дальнейшие нагрузки лишь усугубили положение, и следующая травма закончилась растяжением связок. На этом с танцами было решено распрощаться.
На сегодняшний день зал представлял собой никем не арендованное помещение, куда можно было украдкой пробраться, выждав, когда пожилой охранник отлучится с поста. Я здесь бывала очень редко, в моменты особой нужды предаться каким-либо мыслям.
Садилась, как ныне, на старую скамью и смотрела прямо, сквозь длинные стены, увешанные зеркалами, и отражающийся в них паркет. За неимением возможности включить музыку, приходила с наушниками.
Заброшенную студию было почти жаль.
Утреннее солнце достаточно быстро сошло на нет, и уже вечером начал стремительной монотонной дробью по местами грязным стеклам накрапывать дождь. До наступления темноты здание нужно было покинуть — иначе нос разобьешь на крутых лестницах. Да и характерно мрачно выглядели пустующие коридоры с облупившейся краской с заходом солнца.
«Не более мрачно, чем в закоулках запутанного разума», — тут же всплыла очередная мысль.
Пианино показывало пыльные белые зубы и позабытую партитуру, где нотные закорючки шли густым черным строем.
О, только тот, кому везло влюбиться с великой не взаимностью, знает, как выглядит это чувство. Оно похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение. Оно похоже на комнату, в которой по обоям ползет зеленая плесень, полная болезненной жизни. На отцветшие съежившиеся розы, источающие зловонный аромат в своей пожелтевшей воде, на протухшее сливочное масло, на матерную ругань женскими голосами в пропитанном насквозь алкоголем баре. Словом, оно похоже на бессильное отчаяние.
Хэллоуин у Тони прошел на ура.
Из всей утренней болтовни за ленчем я очень скоро потеряла нить сути и связность происходившего; абсолютно похожие имена мелькали мимо ушей, всю деятельность присутствовавших в клубе можно было охарактеризовать одной минутой позора и вечной славой. И, тем не менее, одно резало слух нараспев чаще прочих: Наташа.
Иностранка, рыжая, красавица, «а какая там грудь» — еще в самом начале повествования мне сделалось дурно, однако с каждым пророненным эпитетом в адрес очередной вертихвостки кровь в венах закипала с угрожающей стремительностью.
«Вы знаете, Наташа выиграла грант на обучение».
«Если бы я был женщиной, я бы потратил миллионы на пластические операции для достижения подобных форм».
«Клянусь, если бы вы видели ее губы, вы бы меня поняли. Ну, Хэппи, ты же был там!»
«Полмира за такие бедра».
«Как она шикарно двигалась на танцполе!»
«Ей идет латекс».
«Кстати, Пеппер, она еще и балетом занимается. Слышал, у нее была главная роль в какой-то пьесе под музыку из социальной рекламы. Вот бы посмотреть на ту растяжку…»
Мне хотелось сказать, что никаких «пьес» в балете не существует и в помине, а Шопен перевернулся бы в гробу, заслышав такое сравнение, но я продолжала монотонно перемешивать трубочкой лед в стакане, стискивая челюсть до крайнего дискомфорта. Балерина, значит. С каких пор он увлекся танцовщицами, не двигающими задом под ритмы гоу-гоу? Глупая детская обида душила изнутри, и я была рада возможности уйти из столовой пораньше, сославшись на недоделанное домашнее задание по литературе.
Неловкое чувство: я в глаза не видела эту Наташу и даже примерно не могла спроецировать в образ того, что она собой представляет, но та априори подбешивала. Мысли из разряда «очередное кратковременное увлечение, не больше» крутились в голове, напоминая упрямое самоубеждение, покуда на душе скребли кошки. Грант, балет, фигура на миллион? У Тони было не так много «официальных» девушек, но те, что числились в золотом послужном списке, подходили под установленные параметры. Ум, красота и физическая подготовка в одном флаконе. За такими барышнями он был не прочь и побегать, в конечном итоге добиваясь своего. Пожалуй, подобного исхода я и боялась.
Глупо ревновать того, кто в некотором смысле никогда не принадлежал тебе, но ты попробуй заткнуть внутренний голос и усмирить бушующий ураган в груди. Ежели через неделю он не успокоится, а начнет загораться своей рыжей идеей сильнее, придется забить тревогу. Только какой смысл? Он скривится и недовольно протянет: «Не заводись, это просто девушка», и мне ничего не останется, кроме как сидеть в своей комнате, пялиться на страницы книги, не переворачивая те по часу, и выстраивать тысячу и одну теорию в отношении того, чем они могут заниматься во время очередной прогулки. Напряжение здорово выводило из себя и жгло нервные клетки, подобно спичке, брошенной в поле с пушистыми белыми одуванчиками. Одно неосторожное дуновение — останутся стебельки. Мне не хотелось, чтобы какая-то девица врывалась в наше трио и разрушала установившуюся идиллию, но умом прекрасно понимала, что моего мнения здесь никто не спрашивал.