В Архангельске у Матвея Евсеевича три дома, на квартал земли и лавка в рыбном ряду на два створа. В каждый створ пожарная тройка без труда проскачет. На прилавках — палтус восьмипудовый, нежномясая розовая семга, вдоль створов — лабардан связками, перед прилавками узкие крутобокие бочонки с сельдью, залитые ржавым рассолом, трещанки с выложенной рядами пикшей, сайдой, зубаткой и треской.
Сам Матвей Евсеевич редко показывался в лавке, а домоводством и того меньше занимался. Недвижимостью и рыбонарядскими делами заправляла жена его — Агния Митрофановна. В противовес мужу, была она медлительна и приживчива к месту. Разбогатев, Агния Митрофановна не изменила своего нрава и осталась всё той же прижимистой поморкой, какой была прежде. Услышав за чаем от мужа, что надо дочке подыскать домашнего учителя, она тотчас рассудила дело по-своему.
— И чего девку мучить, — сказала она, брякнув о поднос цветастое блюдце. — Всё одно замуж, что с ученьем, что без ученья. В лавку её посадить — вот што. Свой-то глаз — алмаз, а прикашшики — вор на воре, вор вора погоняет.
Агния Митрофановна вытерла рукой блёклый длинногубый рот и налегла округлыми локтями на стол. Матвей Евсеевич искоса глянул на жену.
— Зад у тебя тяжелый, Агния, — сказал он, отодвигая чашку, — ты уж сама в лавке сиди да сельдью доторговывай, а её не трожь.
Матвей Евсеевич грузно поднялся и вышел из-за стола. Объемистый самовар со сдвинутой набекрень конфоркой тоненько присвистнул за его спиной…
Матвей Евсеевич вышел из столовой и прошел сенцами на другую половину. Там тесно, одна к другой, стояли мертвыми коробами низкие комнаты. По стенам теснились дубовые комоды и тяжелые многостворчатые шкафы. Тускло желтели густоокрашенные полы, тускло поблескивали по углам золоченые оклады темнолицых угодников. Сладко чадили синего стекла лампады, вделанные в филигранное серебро.
Матвей Евсеевич насупил лохматые брови и, завалив туловище назад, остановился. Перед ним лежала тропа тертого воском пола. Она вела к таким же толстостенным коробам, с теми же чадными запахами, с теми же грудами мореного дуба. Матвей Евсеевич с хрустом развернул тяжелые, как комод, плечи, грузно повернулся и пошел обратно.
Меднолицый святитель Варлаам — властитель попутных беломорских ветров — глядел ему вслед вылинявшими глазами. За окном, затянутым узорчатым, туго накрахмаленным тюлем, тонко подвывала метелица. Тюлевый полог едва приметно дрогнул. Желтый язычок лампады лизнул синюю закраину стекла. Беглая тень прошла по лицу святителя, словно подмигнувшего вслед хлопнувшему дверью хозяину.
Глава седьмая
НОВАЯ УЧЕНИЦА
Гимназия расположена была в самом центре города, на Троицком проспекте. Здесь размещались все важнейшие городские учреждения: присутственные места, полицейское управление, пожарное депо с высокой каланчой, городская дума, увенчанная облупившейся четырехгранной башней, губернская типография и Мариинская женская гимназия.
Окна в окна против гимназии — через площадь — стоял губернаторский дом, а перед ним запечатленный в бронзе холмогор Михайло Ломоносов — первый российский академик, всесветной славы химик, физик, математик, естествоиспытатель, астроном, поэт и многих иных наук и искусств зачинатель и кормчий. Зимние вьюги укрыли монумент вместе с высоким пьедесталом и решеткой плотным снежным наметом. Только рога лиры были свободны от белой опушки, так как их облюбовали для отдыха суетливые галки, селившиеся в губернаторском саду. Одна из них и сейчас занимала свой сторожевой пост, оглядывая круглыми настороженными глазами проезжавшие мимо сани.
Круглоголовый гимназистик нацелился было в галку из рогатки, но, заметив вблизи педагога, сунул рогатку в карман и шарахнулся от дверей гимназии. Двери поминутно хлопали. На прилегающих улицах мелькали серые шинели. Семиклассники по одному, по два стали выходить из подъезда на час позже других гимназистов. Илюша, выскочив на улицу, сунул книги за борт шинели и почти бегом направился к Поморской улице. Он очень спешил. Надо было пообедать и до восьми часов поспеть ещё на урок к Штекерам, а после того к Казанцевым. Спустя десять минут он уже был возле своих ворот и, распахнув калитку, вбежал во двор. Мерзлый кирпич подпрыгнул на веревке и брякнулся о косяк. Он, как дворовая собака, извещал о каждом приходящем и уходящем.