Впервые заметил Алеша — у всех ребят есть прически. Валька вверх зачесывает волосы, открывая большой белый лоб; у Толи Пышного ровный пробор как раз пополам делит его редкие рыжие прилизанные волосенки. У всех есть расчески. Только Алеша, поплевав на пятерню, приглаживает ею свои буйные вихры.
«Ну, вот они и нравятся девочкам! — угрюмо думал Алеша. — Это дело известное. Одни любят шоколад, а другие — свиной хрящик».
Но сейчас ему очень не хотелось быть свиным хрящиком.
Класс наполнился шумом. Лукьянов влез на подоконник, рванул раму, еще, еще раз — и в широко распахнутое окно ворвалась весна, теплая, чуть сырая еще, как только что испеченный и пряно пахнущий хлеб.
— Весна! — закричали хором в классе. — Выставляется первая рама!
В детстве все было просто и кругло. Захотел бегать — распахнул дверь, побежал; бегать устал — свалился на траву, уснул; захотел коня, нет коня — взял палку, прицепил к босым пяткам железки-шпоры — и вот на коне!
К вечеру весь круг желаний уже завершен. Значит — спать. И спал Алеша крепко, видел хорошие сны: голубого коня с белой звездой на лбу.
Сейчас же все не имеет конца. Все начато, все разворошено, все на полдороге.
Вообще раньше, в одиннадцать лет, все было ясно, все решения принимались немедленно и окончательно. Весь мир был немудрено прост: дверь, улица, поле, круглая линия горизонта.
А сейчас, в пятнадцать, все колеблется, горизонтов много, линий много, а одной — прямой — линии нет.
— Что, Рябинин, будем учиться завтра? — спросил он, встретив Рябинина в коридоре.
— Нет, — ответил Рябинин. — Наробраз против. Считает, что преждевременно такие решения принимать.
— Ну вот! — зло засмеялся Алеша. — Вот ячейка шум подняла, а в калошу села.
Рябинин оперся на костыли и, улыбаясь, спросил:
— Думаешь, в калошу? — И прислушался к шуму, который притекал из классов.
«Они, наверное, задумали что-нибудь, — решил Алеша, но не стал ничего спрашивать. — Их дело, они — ячейка».
А вот школу они на безбожный карнавал не выведут, а он выведет! Он кликнет клич, и все пойдут за ним. Он один все устроит. Пусть посмотрят! И Тася пусть посмотрит. Он — во главе школы.
Флаги.
«Долой, долой мона-ахо-ов…»
Вот после этого можно и в ячейку.
— Ковбыш! Пойдешь со мной на демонстрацию?
— Пойду!
— Приходи тогда завтра в школу и ребят приводи. Ладно?
— Ладно.
— Пароль будет: штурм-штык.
— Зачем это?
— Так надо. Штурм-штык.
Возможно, он некрасивый, нефасонный, безработный худощавый парень, а школу он все-таки выведет на улицу. И сам выйдет. На широкую дорогу выйдет. Богатые дела ждут его. Замечательная жизнь у него будет! Штурм-штык.
Он услышал, как Юлька сказала Лукьянову:
— Значит, завтра в девять?
— В девять. Сбор в горкоме.
Алеше они ничего не сказали: он ведь не в ячейке. Ну что ж, ладно! Они пойдут кучкой, а он поведет за собой школу. Это еще посмотрим, кто настоящий коммунар! Штурм-штык!
Дома отец спросил Алешу:
— Завтра, говорят, охальничать будете?
Алексей пожал плечами, ничего не ответил и подошел к матери:
— Маманя, дело у меня к тебе есть.
Алексей всегда относился к матери с серьезной, хотя и скрытой нежностью. Дружеские отношения сложились у них еще в голодные годы, когда вдвоем ездили за хлебом. Мать всегда советовалась с ним, куда ехать, почем хлеб брать и на что менять. Они ночевали на вокзалах. Алешка бегал со ржавым, побитым чайником за кипятком. Пили чай на узлах и мешках, от которых струилась тяжелая мучная пыль.
— Мне, мать, ряса нужна.
— Ряса?
— Попом завтра пойду. Ты у отца Федора — расстриги — возьми.
— Если не пропил он.
— Рясу не пропьет. Кому она нужна, ряса? Ты, мать, уж достань, — попросил Алеша, а мать улыбалась и вытирала передником капельки пота с лица.
— Достану, Алешка. А ты что: сам попом пойдешь?
— Сам, мать, пойду.
— Умора! Ты б к отцу Федору еще сходил. Он тебя штукам-то поповским выучит. — И, наклонясь к уху сына, шептала: — А отца не слушай. Он и мне своей святостью всю жизнь запостнил, скупой да святой, как муха в постном масле.
Ночью Алеше снился замечательный сон: площадь, море голов, оркестры; он на голубом коне впереди всех, и у коня на лбу звезда.
Отец Федор дал рясу. Даже сам пришел учить Алексея.
— Ты, Алеша, главное, жуликом гляди, — поучал расстрига. — Попы — они все жулики. — Но, посмотрев, как сосредоточенно и хмуро примеривает Алексей рясу, расстрига безнадежно махнул рукой. — Нет, не выйдет из тебя попа. Всерьез все берешь!
Но матери нравились и ряса, и фальшивая борода, и шапка. Она ахала и всплескивала руками:
— Ну поп! Ну просто живой поп! На, батюшка, трешницу, помолись за грешницу.
Она связала рясу и бороду в узелок и вручила Алеше:
— Ну, иди! А отца не бойся.
— Я и не боюсь, — пожал Алеша плечами и вышел на улицу.
Колокольный звон плыл над городом и падал, как дождь.
— Весна начинается с к-калош, — произнес вместо приветствия встретившийся Алеше на улице Колтунов. — В-в-видите. Люди делают в-весну.
Он азартно мял калошами влажную, покорную почву. Вокруг люди делали то же. Вот протоптали прочную дорожку. Вот целая площадка утрамбована ногами. Здесь можно танцевать, кувыркаться, лежать. Люди ходили взад и вперед по колеблющейся почве, набухшей, как тесто, и она застывала под ногами, принимала прочную форму твердой корки: скоро пыль завьется на ней, случайный лист упадет с дерева, желтый одуванчик пробьется и расцветет.
— Возможно, впрочем, что Христос жил, — сказал Колтунов, — н-но явно н-немыслимо, что он воскрес.
— Что?
— Немыслимо.
— Никакого Христа! — отрубил Алеша. — Никакого!
— Н-но если там, — Колтунов ткнул пальцем вверх, — никого н-нет, то не становится ли страшно: никто не управляет миром, в-вдруг все в-возьмет и начнет рушиться?
— Рушиться?
— Р-рушиться. В-возьмет — и обр-рушится.
Алеша задумался. В самом деле: ведь мир, ведь вселенная, ведь это такое хозяйство — солнце, звезды, земля, — все может спутаться, разрушиться. Должен же быть хозяин в таком большом деле?!
Он впервые думал об этом. Стало страшновато. Вот идут два мальчика, а кругом — вселенная. Идут два мальчика, рассуждают. Один другого хочет убедить, что надо идти на штурм небес. Что они значат оба? Песчинки. Их надо обоих в сильнейший микроскоп рассматривать. А они идут, рассуждают.
— Есть наука, — ответил, наконец, он. — Она предсказывает затмения и управляет небом. Ничего не может случиться без нее.
Ему вдруг захотелось овладеть этой наукой: наукой объяснять и изменять мир. Человек, который владеет ею, не боится вселенной. Он стоит на ней, широко расставив ноги, высоко подняв голову.
— Возможно, я стану физиком, — сказал вдруг Алеша, — и астрономом.
— П-приветствую! — вежливо ответил Колтунов. — Н-но н-надо много учиться.
— Буду!
Он подумал вдруг, что вот через год он окончит школу и выйдет из нее почти таким же пустым, как пришел. Надо будет тогда начинать учебу сызнова. Где?
— Небо… — проворчал он. — В школе хозяина нет. В школе все рушится. Школу надо перевернуть.
— Об этом я и хотел к-как-нибудь п-поговорить с вами.
— Пойдем на демонстрацию, там и поговорим.
Колтунов подумал и согласился:
— П-пойдем.
Алеша теперь не сомневался, что выведет школу на улицу. Вот как легко согласился Колтунов! Ковбыш обещал прийти, Бакинский.
«Придут! — уверенно думал он. — Как не прийти! И с собой приведут. Душ пятьдесят наберется — и хватит! — думал он. — Школьное знамя возьмем. Сторож даст».
Но он и поверить глазам не мог, увидев, что весь школьный двор полон школьниками.
— Вот это да! — вырвалось у него. — Колтунов! Всей школой пойдем! — И он ворвался во двор, крича: — Ребята! Ребята! Что же вы стоите? Пора! Пора!
Его даже не услышали. Футболисты яростно гнали мяч к воротам, и глаза всех присутствующих были на этом мяче.
Алеша начал искать Ковбыша, Бакинского. Никого нет. Никого из тех, кто обещал прийти. Никого. Что же это такое?