А Ковбыш входил в деревню, как свой. Он надел рубаху перед самыми хуторами и заправил ее широким солдатским ремнем. Первому встретившемуся мужику он сказал: «Здравствуйте, бог в помощь!»
Он улыбнулся дивчатам, идущим с ведрами к колодцу. Но дивчата скользнули по его рубахе пренебрежительным взглядом. Ковбыш нахмурился и пробормотал:
— Подозрительный народ пошел, — и развел руками.
Темнело. Ребята нерешительно остановились среди улицы. Хаты беспорядочно столпились вокруг них. Воинственно брехали собаки, стадо входило в улицы. Теплый пар шел от коровьих следов. Мальчишка-пастух щелкал бичом и чихал от пыли. Он был свой здесь, он чихал весело и звонко. Вытерев нос, он посмотрел на ребят.
— Беспризорники! — крикнул он им, задирая. — Эй! — И хлопнул бичом.
Это было приглашение к бою, но ребятам было не до того.
Все хаты повернулись к ним своими окнами. С какого окна начать?
Ковбыш решительно направился к крайней хате.
Он громко забарабанил в окно.
— Мы и не беспризорники и не нищие! — закричал он. — Мы — ребята, желающие работать! Есть у вас работа?
Чернобородый мужик выглянул в окно.
— Есть у вас работа? — снова крикнул Ковбыш, не отходя от окошка.
Мужик медленно пожевал губами и лениво позвал:
— Панкра-ат!
— Чего, папаша? — отозвался бас.
— Покажи им дорогу.
И прежде чем ребята поняли, в чем дело, к ним вышел высокий парень с двумя мохнатыми собаками.
— Пошли! — мрачно сказал парень.
Собаки прыгали около него рыча.
— Куда?
— Та вже пойдемте…
Мальчики покорно пошли за ним. Прошли улицу, огород, мост через речку. Село осталось сзади. Свет месяца на церковном куполе. Вот и дорога. Парень остановился. Собаки лизали его жирные чоботы.
Он поднял кнут и показал на дорогу. Голубая, она падала вниз. Ковбыш посмотрел туда: ни огня, ни пахоты.
— А мы не пойдем, — сказал он глухо.
— Та нет, пойдете!
Ребята поправили мешки за плечами и пошли. Они шли молча, не оглядываясь. Теперь только чувствовалось, как устали они за день. Ноги просто никуда не годились. На повороте дороги ребята разом обернулись: Панкрат стоял еще на косогоре, широко расставив ноги. Месяц мягко освещал его.
Становилось зябко. Алеша надел куртку, Ковбыш — отцов пиджак. Пиджак был тесен ему, потрескивал на лопатках.
Обнявшись, они пошли дальше. Они шли молча и в ногу. Алеша крепко держал Ковбыша за пояс. Так, обнявшись, они шли по вспыхивающей голубыми искрами дороге.
— Это камни, — тихо сказал Ковбыш, и Алеша понял его: это луна зажигает гальку, и та поблескивает. Это камни. Они хрустели под ногами.
Большое небо дрожало над их головами. Все было непрочно и обширно: мир, ночь, дорога, мальчики на ней. Обнявшись, они шли сквозь ночь своей дорогой. Мальчики, им вместе тридцать один год.
— Костер! — радостно закричал Ковбыш и показал Алеше: в стороне, в полуверсте от них, полыхал большой костер.
— Пойдем? — спросил Ковбыш.
— Прогонят! — мрачно возразил Алеша.
Он никому теперь не верил. Он крепко схватил Ковбыша за пояс: верна только дружба. Парня с парнем. О Тасе он не вспомнил.
— Все равно пойдем, — сказал Ковбыш.
Они свернули с дороги и пошли на огонь. Скоро им навстречу забрехали собаки.
— Кто идет? — закричал от костра испуганный детский голос.
— Свои, — ответил Ковбыш.
— Кто свои?
— Из города. На заработки. Уйми собак-то…
Они ближе подошли к костру. Теперь было видно: вокруг огня сидело и лежало человек шесть ребят. В стороне стреноженные лошади жевали траву.
— Что, беспризорники? — спросило сразу несколько голосов.
— Нет, на шахты идем, — ответил Ковбыш. — Мы дальние, — и толкнул Алешу в бок.
— А откуда дальние?
— Из Брянска. Леса Брянские знаете?
— Слыхали… — неуверенно ответили от костра. — Лешие, значит?
— Как есть лешие, — согласился Ковбыш. — Вот с дороги сбились. Можно с вами ночь переночевать?
Ребята пошептались между собой, искоса поглядывая на лошадей.
— Та ладно! Ночуйте! — наконец, сказал старший. — Только, если что, мы крикнем. В хуторах слышно.
— Мы не босяки, — успокоил Ковбыш, — мы на шахты… Голод у нас.
— А все к нам, все к нам! — колюче, как взрослый, сказал рябой паренек в большой шапке.
Алеша снял мешок и куртку. Куртку расстелил на земле около костра и лег на нее. Мешок положил под голову.
От костра тянуло дымом. Алеша закрыл глаза, и ему показалось, что он дома, а мать раздувает самовар. Звенят на столе чашки. Вспомнилась Тася. Алеша удивился: почему он так мало думает о ней? Он хотел представить себе ее тоненькую фигурку, но не мог, видел только оборочки беленького платья, потом бант в белокурых волосах, чулочки. Потом все это смешалось в невообразимой путанице.
Валька вспомнился ему отчетливей.
«Вот бы Вальке здесь… Ночь… Костер. А? Какие стихи!» — Он хотел представить себе Вальку с мешком за плечами и засмеялся.
Ветерок дул в лицо. Алешу обдало дымом. Он закашлялся и открыл глаза. Ковбыш лежал рядом. Ребята вытаскивали из золы картошку. Они втыкали в картофелину палочку и вертели перед собой. На картофелине медленно гасли искры.
«Валька сказал бы: «Бежин луг», — подумал Алеша.
Ему самому казалось, что вся эта колеблющаяся в дыму картина не явь, не действительность, а вычитана из книжки, из любимого Горького или из «Бежина луга».
«Они о ведьмах должны говорить, — подумал он о ребятах, — о страшном», — подвинулся ближе к костру.
Ковбыш уже храпел. Он широко разметал руки, а голову закинул назад так, что остро торчал подбородок. Никогда, должно быть, Ковбыш не спал так вкусно в городе. Как плотно припали к земле его руки! Мокрая трава запуталась между пальцев.
Около костра говорили о страшном.
— Он все по лесу шугав, — тихо рассказывал рябой паренек. Папаха часто сползала ему, на нос, и он, не останавливаясь, поправлял ее все одним и тем же движением: всей ладонью проводя по лицу снизу вверх, от носа до рваного малинового верха папахи. — Он все по лесу шугав. Где балка, где яр — там ему хорошо… Скаженный був.
— Брехня, — лениво возразил разметавшийся около самого огня хлопец. Он неподвижно лежал с закрытыми глазами, иногда только медленно поворачивался к огню то одним, то другим боком. — То брехня! То люди брешут.
— А Максым Кулык — це тоже брехня? Га? Га? Митрофан? — набросились на него все разом.
— А що Кулык? — не шевельнувшись, спросил Митрофан.
— Тю! Та ты не знаешь?
— Не знаю.
— Про Кулыка не знаешь?
— Не знаю. А що?
Парень поправил папаху и посмотрел в лес.
«Ну, сейчас будет история про лешего, что жил в лесу и пугал народ», — весело подумал Алеша и опять пожалел, что нет с ним Вальки.
— Поихав Максым Кулык в город, — обстоятельно начал рябой хлопец. — От поихав. А була у него коняка хорошая. То наша коняка, я ее добре знаю, у нас ее ликвизирували. Справный конь. Жеребец. Гнедой.
— У його запал, у вашего коня, я знаю, — перебил его хлопец с кнутом.
— Запал? У кого? У нашего? У Гнедка?
— Та хоч бы и у вашего. Що ж, я його не бачив?
— Чим ты бачив? — вскочил рябой.
— Чим уси бачат. Та ты не дуже, — и он также поднялся на ноги.
«А драка будет», — подумал Алеша.
— Так що ж Кулык? — лениво промычал Митрофан и не спеша перевернулся к огню другим боком.
— Запал… — ворча, уселся на место рябой и воинственно поправил папаху. — Запал… Добрый конь, так усим очи застит. Запа-ал… Ну так от, поихав Кулык в город… А ночь була скаженна. Ой, и ночь була, хлопци…
Детвора ближе подползла к огню. Алеша тоже подвинулся ближе. Он лежал теперь на спине и смотрел то в небо, то в огонь. Он смотрел в небо, и звезды казались ему искрами; он смотрел в огонь, и искры показались ему звездами. Он глядел в рябое лицо паренька в папахе и думал: кто его опалил снопом искр? Все чуть колыхалось перед Алешей: ночь, лес, огонь, ребятишки. А то, что должно было колыхаться — дым, — напротив, застыло и тяжело оседало, весомое и плотное. Лес показался Алеше теперь совсем близко. Он подступал к костру, всеми деревьями слившись в одно; лес сжался и, наклонив ухо, слушал рябого рассказчика. Через этот спаявшийся лес, через колыхающийся огонь, через путаницу звезд и искр, цепляясь за тяжелые тучи дыма, плыл милиционер Максим Кулик на добром гнедом коне, плыл навстречу несчастью. Он плыл над деревьями, выезжал на поляны, он негромко пел песню. Он качался в седле. Курил, откидывал ветки, бьющие по плечам. И ехал, ехал…