— Слышу, — мирно же ответил он. — По-моему, тоже надо открыть.
— Ну?
— Ну?
— Все-таки это безобразие. Я сегодня уже ходил за кипятком.
— Мальчишка! Ты считаешься такими пустяками! Хорошо! Я, я сам открою, — драматически произнес он и перевернулся на другой бок.
Дверь открыл, конечно, я и попал в объятия Алеши и Семчика.
— Алеша! Алеша! — завопил я. — Где же ты пропадал?
Я засыпал его вопросами, но он, не отвечая на них, заявил мне, что пришел поговорить о комсомоле.
— Прекрасно! — закричал я. — Прекрасно!
Но меня перебил Бенц. Он даже встал для этого с койки и, подтягивая штаны, подошел к Алеше и уставился на него.
— Вы, молодой человек, — произнес он важно, — сами над этим думали или кто-нибудь вам помогал?
— А что? — сумрачно спросил Алеша, и я заметил, как сжались его кулаки.
Характер моего друга детства мне был известен, и я решил вмешаться, но Бенц отстранил меня рукой и продолжал в том же тоне:
— Может быть, вы ошиблись, молодой человек? Может быть, вы хотели вступить не в комсомол, а в спортклуб или драматическое общество? Вам скучно?
— Мне нечего ошибаться, — отрезал Алеша.
— А где же тогда ты раньше был? — взвизгнул Бенц, потеряв всю свою важность. — Где же ты раньше был? Почему ж ты раньше не вступал в комсомол?
Я знал эту черту «стариков»: во всех новичках видеть шкурников, пришедших на готовое, на завоеванное. Я и сам хоть и не фронтовик, но кричал новичкам: «Где вы раньше были?» Но ведь это Алеша, это свой парень. Как он мог раньше вступить? Ему всего пятнадцать лет. Он в детгруппе был.
Но Бенц, не слушая меня, кричал:
— Где ты был, когда черти дохли? Где ты с контрами боролся?
— Я боролся с контрами в школе, — смущенно пробормотал Алеша.
Но Бенц вдруг погас. Выкричался. Он отхаркнулся и хрипло сказал:
— Дай папиросу!
Мы сели. Семчик сказал, что с Кружаном об Алеше разговор был.
— За это дело я взялся, — добавил он. — Будьте уверены.
Но Алеша, очевидно, в этом уверен не был. Он спросил меня тихо:
— Как думаешь, примут?
Бенц вдруг опять подскочил.
— Молодой человек! А у вас папа есть?
— Есть, — ответил, ничего не понимая, Алеша.
— И мама есть?
— Есть и мать.
Бенц подумал-подумал и покачал головой:
— Не примут.
Тут мы все ничего не поняли. Но Бенц уже принял позу оратора, поддернул брюки и закричал:
— Есть ли у комсомольца семья? Нет, нету! Есть ли у него дом? Нет, нету! Его семья — комсомол, товарищи. И его дом — комсомол.
Я вспомнил, что действительно недавно мы обсуждали комсомольские заповеди, выработанные Бенцем, в которых третьим пунктом объявлялось: «У комсомольца нет семьи, его семья — комсомол». Бенц был докладчиком по этому вопросу. Мы много спорили и ни к чему не пришли.
Сейчас это кажется только смешным. Многое из того, что так тревожило и мучило нас когда-то, кажется сейчас только смешным. Помню, как убежденно и страстно спорили мы, например, о том, можно ли комсомольцу носить галстук. Нам представлялось, что мы решаем кардинальнейший вопрос быта.
Мы хотели построить мир по-новому, по-хорошему, на новых и справедливых началах, и мы сами хотели стать совершенно новыми людьми, свободными от всего старого, заскорузлого, мещанского. Вот почему мы так много спорили об этике и морали, о том, что можно и чего нельзя. Пусть мы во многом ошибались, «перегибали» — партия терпеливо поправляла и учила нас, — но хотели-то мы хорошего?.. Верно сказал Безыменский: «Хочешь быть комсомольцем что надо, — да не знаешь, сумеешь ли быть».
В это лето 1922 года комсомольская организация нашего городка переживала свой очередной «кризис» роста. Гражданская война кончилась. Жизнь устанавливалась, входила в новые берега. На повестку дня встал главный вопрос — борьба с разрухой, восстановление хозяйства. Партия устами Ленина уже указала комсомольцам, что «союз коммунистической молодежи должен быть ударной группой, которая во всякой работе оказывает свою помощь, проявляет свою инициативу, свой почин».
Но у нас, в горкоме, все еще сидел Глеб Кружан, заржавелый «обломок» эпохи военного коммунизма. Он тянул нас назад. Он не хотел, да и не умел работать по-новому, в новых условиях. Ему было скучно заниматься кропотливой, будничной работой. Он действительно торчал заржавелым осколком в здоровом теле нашей организации, и мы начинали это смутно чувствовать. Смутно — потому что для многих из нас Глеб Кружан еще был окружен ореолом боевой славы, его еще считали лихим, свойским парнем, у него были друзья и сторонники… Борьба с Кружаном лежала впереди.
— Я работать хочу, понимаешь? — сказал Алексей негромко. — Понимаешь, работать! Завтра я иду с отцом на завод. Там, говорят, есть слабенькая ячейка. Я буду работать в ней. Понимаешь? Хочу дела.
Я ничего не успел ответить Алеше: дверь широко распахнулась, и на пороге вырос Рябинин.
Ослепительная догадка вспыхнула во мне.
— Рябинин! — закричал я. — Ты ездил в губком насчет Кружана?
— Нет, — ответил Рябинин, — я ездил узнавать, нужны ли десятичные дроби или достаточно простых.
Шутка мне показалась неуместной. Не такое время!
— Я серьезно спрашиваю, — подчеркивая слово «серьезно», сказал я.
Но Рябинин только плечами пожал.
— Я серьезно. Я ездил насчет дробей. Я хочу поступить на рабфак. Ездил справиться: нужны ли десятичные дроби.
— Но ты заходил по крайней мере в губком по поводу наших дел?
— Нет. Зачем же?
— То есть как зачем?
— Меня в губкоме не знают. Меня туда не звали. Чего же я пойду?
— Но как же нам с Кружаном быть?
Сознаюсь: это прозвучало очень беспомощно. И я сам понял, что этим криком расписался в том, что я щенок, мальчишка.
Рябинин заложил руки в карманы и стал против меня. И я сразу почувствовал, что он и старше, и выше, и крепче меня. Хорошее спокойствие струилось от его широкой, ладной фигуры.
— Как же с Кружаном быть? — насмешливо повторил он мои слова. — Нам что — губком это скажет? Сами мы детишки? Да?
— А что Кружан? — вмешался Алеша. — Кружан чудный парень. — И он посмотрел на Семчика. Тот покраснел.
Рябинин взял табурет, сел на него верхом и сказал нам:
— Ребята! Есть новости.
Мы сбились в кучу возле него и приготовились слушать.
— Я был в Энске в комсомольском клубе, ребята, — сказал Рябинин. — Пришел, пру вверх по лестнице. Но меня останавливают: «Товарищ, снимите шапку. Вон раздевалка». И в самом деле, ребята, — раздевалка! Я вытер ноги и пошел по лестнице. Очень хороший клуб. Вот какие новости, ребята.
Бенц засмеялся.
— Еще что? — спросил он зло. — Потом тебя взяли за ручку и провели в зал? А там был роскошный бал и танцы до утра? Да?
— Ты угадал, Бенц. Были танцы.
— Танцы?
— Да.
— В комсомольском клубе?
— Ты опять угадал, Бенц. Да, в комсомольском клубе.
Повисло молчание.
— Нет ли еще новостей, Рябинин? — наконец, сухо спросил я.
— Есть. Я встретил Колю Савченко.
— Савченко? — закричали мы.
— Ну да. Нашего доблестного Колю Савченко. Он шел из учраспреда, получив новое назначение. Угадайте какое…
— Начальником уголовного розыска? — сказал Бенц.
— На работу за границу? — сказал я.
— Нет, — ответил Рябинин, — коммерческим агентом в Солетрест.
— Что-о?!
Я никогда так здорово не смеялся.
— Коля, Коля! Коммерческим агентом! — задыхался я от смеха.
Мне вторил Семчик.
— Коммерсант… Коля коммерсант… Дожил Савченко!
Но Бенц отнесся к этому серьезно.
— Ну, хорошую новость привез Рябинин, — сказал он резко. — А в швейцары наших комсомольцев еще не назначают?
— В швейцары? Не знаю, — спокойно ответил Рябинин. — Но вы Мишу Еленского помните? Так вот, Миша Еленский назначен заместителем директора ресторана.
— Что-о? — закричал Бенц. — Смеешься, Степан?!
Но тут было не до смеха. И я, хлопнув кулаком по столу, прохрипел:
— Издеваться не дам! Вот новости!