Теперь же мистер Пейнтер стоял, держа в руке саквояж, и восхищенно рассматривал выщербленные скалы, причудливый серый лес и три фантастических дерева, которыми был увенчан этот пейзаж.
– Я сейчас чувствую себя человеком, потерпевшим кораблекрушение в краю фей, – признался он.
– Надеюсь, ваш корабль не слишком пострадал в этом происшествии, – с улыбкой ответил гостеприимный хозяин здешних мест. – Полагаю, Джейк поможет вам с вещами.
Мистер Пейнтер покосился на лодочника и тоже улыбнулся.
– Боюсь, нашего друга не так впечатляет открывающийся отсюда вид, как меня.
– Наверное, из-за деревьев, – устало отозвался сквайр.
Вообще-то лодочник зарабатывал на жизнь ловлей рыбы, но так как его дом, сложенный из дерева, просмоленного до черноты, стоял у самой воды, в нескольких ярдах от причала, в подобных случаях он подряжался перевозчиком. Это был здоровенный малый с густыми черными бровями; обычно он помалкивал, но сегодня его явно подмывало высказаться.
– Да все понимают, что это ненормально, сэр! – заявил он. – Море бьет и корежит обычные деревья, а эти штуки растут себе как ни в чем не бывало, будто и не с суши вовсе взялись. Этакие огроменные мерзкие водоросли, тьфу на них. Или проклятый морской змей выполз на берег и пожирает все.
– Есть тут одна глупая легенда, – мрачно сказал сквайр Вейн. – Но идемте же в сад, я познакомлю вас с дочерью.
Однако, когда они добрались до столика, стоящего под деревом, оказалось, что девушка, раньше выглядевшая неподвижной, все же ушла, и им пришлось довольно долго ее искать. Она медленно поднялась со своего места и неспешно побрела вдоль верхней части террасного сада, глядя, как он спускается вниз, к лесочку, карабкающемуся на взморье.
Ее вялость не была следствием слабости и немощности, скорее напротив, проявлением живости; так ребенок, едва открыв глаза и потянувшись в постели, еще сонный, стремится самозабвенно радоваться миру. Барбара миновала лес, в котором терялась единственная светлая тропка. Вдоль этой части террасы тянулась балюстрада, напоминающая невысокий крепостной вал; через равные промежутки ее украшали цветы. Барбара перегнулась через нее, глядя, как посверкивает между деревьями море, а к причалу и стоящей возле него рыбацкой хижине тянется тропка, причудливо изгибаясь.
Она стояла, задумчиво и несколько сонно разглядывая все это, как вдруг увидела странную фигуру, бодро взбиравшуюся по тропке. Должно быть, этот человек вышел из хижины; двигался он так быстро, что прошло лишь несколько мгновений, и его фигура промелькнула между деревьями и показалась на дорожке как раз под той балюстрадой, на которой стояла Барбара. И странным было не только то, как он появился здесь: этот человек и выглядел довольно странно. Он был вполне молод, а вот одежда его, похоже, была много старше его самого, не просто потрепанная, а старомодная, и хотя сама по себе она выглядела довольно стандартно, носил ее незнакомец необычным образом. На нем было надето нечто, изначально бывшее легким непромокаемым плащом, в котором выходят в море. Однако незнакомец просто набросил его на себя, словно плащ из рыцарского романа, застегнув лишь на верхнюю пуговицу и не вдев костлявые руки в рукава. Он опирался на черную трость; из-под его широкополой шляпы выбивались темные волосы. На его лице, смуглом, но довольно красивом, улыбка, долженствовавшая быть немного смущенной, отчего-то выходила глумливой.
Барбара Вейн не могла понять, кто перед ней, безобидный бродяга или злоумышленник, а может, приятель какого-нибудь рыбака или дровосека. Продолжая гаденько улыбаться, незнакомец снял шляпу и вежливо произнес:
– Прошу прощения. Меня пригласил сквайр.
В этот момент он заметил дровосека Мартина, который поднимался по тропе, прореживая и без того редкий лесок, и сделал приветственный жест в его сторону.
Девушка не знала, что сказать.
– Вы… вы по поводу рубки леса? – наконец спросила она.
– Хотел бы я быть одним из этих честных малых, – ответил незнакомец. – Мы с Мартином вроде бы дальние родственники – знаете, мы, корнуолльцы, все друг другу в той или иной степени родня. Но я не рублю лес. Я вообще ничего не рублю, кроме, пожалуй, правды-матки. Я, если можно так выразиться, трубадур.