Чудак пылал праведным гневом:
— Безобразие! Я творческий работник, а меня посылают в эту дыру, на бездействующую студию! За что? За какой-то титр! Я этого так не оставлю! Я добьюсь справедливости! Я дойду до самого верха! — он вздымал руки как подбитые крылья.
Еле-еле втолковали ему, чтобы он на время — поймите, на время! — уехал с глаз долой.
…Спустя годы, когда моя чиновничья карьера давно закончилась — «по собственному желанию, в связи с переходом на творческую работу», — я по своим сценарным делам оказалась на студии и увидела, как на меня несется по коридору большая суматошная птица с торчащим нервным пухом на голове. Пронесся, не узнав. Я обрадовалась — жив, курилка! Пережил того, кто, боясь упоминания слова «гроб», угробил, не моргнув, миллионы.
Эпилог ли?
Да, случилось непредвиденное.
Морокун оказался смертен. И Морок начал редеть. Появились подлинные просветы. Люди повернули к ним лица.
Но слоям Морока свойственно вновь уплотняться, перемещаться, распространяться. И где есть к тому «климатические условия», сгущаться в сумрак, во мглу, в… (см. эпиграф).
И если суждено Мороку накрыть какие-то географические пространства на нашей маленькой планете, то все равно там — среди общего одичания, пьянства и рабского страха — вдруг в каком-то городе, на какой-то улице с противоположного тротуара кто-то громко окликнет:
— Как там наши в тюрьме?
И снимет шляпу, и низко поклонится меж шарахнувшихся прохожих, и выпрямится, и встанет во весь рост человек с прирожденной ему совестью.
От него заразится нелепым примером другой.
А третий просто генетическими, неведомыми путями перескочит через поколения, чья совесть была задушена…
«Этот безумный человек, — сообщил мистер Пиквик, похлопывая Сэма по голове, когда тот опустился на колени, чтобы застегнуть своему хозяину гетры, — этот безумный человек, чтобы остаться со мной, заставил арестовать себя.
— Да, джентльмены, — подтвердил Сэм, — я… пожалуйста, стойте смирно, сэр… Я арестант, джентльмены. Схватило, как сказала леди, собираясь рожать».