Но едва я взглянула на первые строки, как в глазах качнулась темнота, и надо было сделать усилие, чтобы дочитать.
В бумажке говорилось, что Нелли Александровна Морозова (это я) недавно получила от министерства комнату в Москве, а, между тем, отец ее — ВРАГ НАРОДА, и она его никогда публично НЕ ОСУДИЛА, что муж ее — КОСМОПОЛИТ, окружена она друзьями-космополитами и полученную комнату превратила, таким образом, в ПРИТОН космополитизма.
Все это было изложено на клочке очень скверной бумаги, пожелтевшей от времени (откуда ее извлекли, непонятно, но именно так должна выглядеть бумага, используемая для анонимок), крупным, спотыкающимся машинописным шрифтом и умело замаскировано неграмотными оборотами — как раз в них непостижимо таилась угроза.
Жаль, я не запомнила дословный текст, он, несомненно, был написан мастером анонимного стиля.
Я была ошеломлена внезапным вторжением пакости. Если бы «гигант мысли» протянул мне эту бумажку с такими примерно словами: «Нелинька, вот поступила анонимка на вас, к сожалению, я должен ее разбирать…» Но тогда бы он не был «гигантом». Что касается фамильярности обращения, то он всегда называл меня так до этой минуты: я была самым молодым редактором, а фамильярность была своего рода щегольством в министерстве, руководящем кино. Она приобщала чиновников к богеме, они вроде бы меньше чувствовали себя чиновниками.
Хорошо помню банальность своего ощущения — словно прикоснулась к чему-то омерзительно липкому, холодному…
Я положила анонимку на край стола.
— Ну, так почему вы нигде не указали?
— Что я должна была указать и где?
— Ну, в этой… в анкете. Что отец у вас враг.
Автор анонимки рассчитал точно. Там было написано: «…никогда его публично НЕ ОСУДИЛА». Я не была ни членом партии, ни комсомола, поэтому от меня не требовали отречения от отца, не говоря уже о том, что, когда его арестовали, я была ребенком. Но Д. прочел более привычное: «Нигде НЕ УКАЗАЛА, что отец враг народа».
— В анкете не было такого вопроса. А в автобиографии я указала, что отец арестован.
— Ну, это легко проверить, — сказал он, нажимая кнопку звонка. Он явно входил в роль следователя.
— Вот именно, — любезно ответила я.
С этой минуты я стала очень любезна.
Вошла Валя, секретарша.
— Личное дело Морозовой из отдела кадров.
Мы снова остались одни, и я дала себе слово, что не нарушу молчания. Д. тоже молчал, на этот раз не в прострации, а в суровом отчуждении.
Так вот оно что… Вот чем он был «занят» все утро. Вот почему сегодня на студии безуспешно ждали, и теперь уже ясно, что не дождутся нашего приезда. Вот оно — ЧП, заставляющее отложить все дела. Шутка ли, доверить мне принимать «трофейный» фильм, когда я, возможно, вообще представляю собой опасность на «идеологическом» фронте!
Он стал медленно листать папку. Просмотрел стандартную анкету: там действительно не было вопроса о репрессированных родственниках. Начал читать автобиографию, водя пальцем по строчкам:
— Ага! Ну вот: «я родилась…», «моя мать…», «мой отец…», а о том, что враг народа — ни слова! — торжествующе воскликнул он.
— Посмотрите в конце.
Он перевернул страницу.
— «В 1936 году мой отец был арестован органами НКВД», — он обескураженно поднял глаза. — Действительно указали. Как же так?
Похоже, он ждал от меня помощи. И, не получив ее, погрузился в прострацию. Жернова заскрипели.
— Могу я идти? — по-прежнему любезно осведомилась я.
Как всегда, он не сразу вернулся издалека. Но вернулся со значительным сообщением:
— Пока можете.
В роли следователя он утверждался все-таки с поразительной быстротой.
Идея, рожденная «гигантом»
Как раз напротив моей редакторской кабинки был расположен просмотровый зал. Я шагнула в его распахнутую темноту.
Хватит с меня телефонного трезвона. Надо собраться с мыслями.
Зал был пуст. Экран темен. Солидно белели чехлы вместительных мягких кресел. Машинально я опустилась на то, какое занимала обычно во время просмотров. Но теперь — спиной к экрану, лицом уткнувшись в суровую ткань, которая оказалась быстро увлажнена слезами.
Мыслей не было. Знакомый страх «накатывал» волнами от желудка к сердцу, парализовал мозг.
Людям, не жившим в этой стране, может показаться недостойным, что грязный клочок бумаги с бездоказательными обвинениями — не обвинениями вообще — может повергнуть человека в такой мистический страх.