И не так уж оно отличалось от дома, в котором мы теперь жили. Наш дом был даже двухэтажный, правда, узкий с улицы, но зато длинный в глубь двора. На втором этаже была веранда, поддерживаемая витыми деревянными колоннами. Сам дом — каменный, основательный. Но еще основательнее было врытое в землю двора строение — глухое, без окон, с огромными чугунными дверями-воротами, запирающимися изнутри. Камень и чугун. Нигде ни щели.
Дом до революции принадлежал богатым купцам-евреям Лиденбаумам. Строение во дворе было укрытием на случай погромов. Теперь дом был разбит на квартиры и комнаты, населенные самой разношерстной публикой.
Наша квартира на втором этаже состояла из трех небольших комнат. Отопление было голландское, но печи маскировались под камины. В комнате родителей «камин» был благородного оливкового цвета и радовал мой, склонный к «буржуазности» вкус.
Родители были веселыми нищими. Впрямь нищими. До Таганрога я спала на кровати, а они на перине, брошенной на пол. Какое-то время у матери было единственное платье, в котором она иногда и спала, выстирав ночную сорочку.
Такое пренебрежение бытом вызывало недоумение знакомых, уязвляло меня, но мать и отца только смешило.
Они были молоды, красивы, влюблены друг в друга. И склонны эпатировать «общественное мнение». Независимо какое — буржуазное или комсомольско-партийное. Этакие «хиппи» из ответработников. Мать рассказывала мне:
— Когда ты была совсем маленькая, папа в жаркие дни ходил на работу в парусиновых трусах. (По описанию он задолго предвосхитил современные шорты.) Представляешь, — мама давилась от смеха, — редактор в трусах, с портфелем под мышкой вышагивает длинными голыми ногами в свою газету! Старухи на улице крестились, а мальчишки бежали за ним толпой. Но папа стойко выдерживал это как борец против мещанских предрассудков.
Сама она тогда же ходила по городу босая.
— Видишь ли, обуви у меня не было, но я предпочитала делать вид, что так мне нравится. Ноги у меня красивые, ну и прохожие, конечно, оглядывались…
Однако борьба с мещанством оказалась палкой о двух концах…
— Папа любил дарить мне цветы. И тут его обвинили в мещанстве, не подобающем комсомольцу. Сколько его прорабатывали! Но папа доказывал, что красота всегда остается красотой, а женщине надо дарить красоту. Тогда его прорабатывали за то, что он против равенства женщин…
Отец был замечательно красив. Высокий, с античным профилем, смуглым лицом при голубых глазах, с темными волосами и рыжей бородой, которую он носил совсем уж наперекор моде.
В маленьком городке появление столь редкостной птицы вызвало смятение среди прекрасного пола. Я ревниво замечала женские фигуры, которые следовали за отцом в отдалении. Другие неизбежно попадались навстречу — их лица вспыхивали маковым цветом. А третьи просто спрашивали меня, в какие часы отец возвращается с работы.
Они еще не знали мою мать. Единственное ситцевое платье матери никак не скрывало ее царственной осанки (она рассказывала, что в гимназии их заставляли носить палку, продетую под локти, но я убеждена, что дело не в том, а в характере). Манеры ее были спокойно-грациозны, и это выделяло ее в любом женском окружении.
Потом уже взгляд отмечал густые волосы, удивительные по жизни духа глаза, одаряющую улыбку, прекрасные пальцы.
Кажется, в этом медленном, неотвратимом постижении ее прелести была притягательная сила матери, которой она владела в совершенстве. Отношение отца к матери можно определить вполне старомодным словом: он ее боготворил.
Совсем молодой папа начертал на ее фотографии стихи:
(Увы, влияние Маяковского и сбрасывания культуры прошлого с «корабля современности»!)
«Вечер в глазах», «печаль», «мгла» и главное — кто «выдумал» и «забыл» — совсем из другого лексикона и вроде бы не очень материалистического?
Когда они впервые встретились в двадцать втором году, кажется, в комсомольской ячейке, отец болел туберкулезом и мой дед был против их брака. Лучшего способа подвигнуть мать на этот шаг не было. Не говоря уж об их пылкой любви, сострадание и отвага в помощи являлись основой материнской натуры.