Он рассказал мне о жестах, о тех вещах, которые я должен был делать. Но всегда это был один и тот же жест: вы "бросили" что-то в огонь (в символической форме рисового зерна или масла). Вы бросали... все. Вы бросали даже ментальные представления. Вы выбрасывали ВСЕ возможные представления. Вы все клали в огонь. Вы клали добро, зло, печаль, радость. Все "да" и "нет" мира. Вы выбрасывали все: я не хочу радости, я не хочу печали, я не хочу добра, я не хочу зла. Я хочу Вещь такой, какой она ЕСТЬ -- то есть, неизменной, всегда. ЭТА Вещь... она не меняется.
(короткое молчание)
А когда всесожжение было закончено, он дал мне оранжевую одежду (типа дхоти или набедренной повязки, не знаю, как назвать это), которую вы оборачиваете вокруг себя, четки из шариков рудракши, чтобы повторять мантры, и медную чашку для еды и питья. И я был ничем, кроме как тем нищим, который сжег все.
Затем я странствовал по дорогам. Я ушел. Я прошел через всевозможные вещи.
Он прошел немного со мной. Он заставлял меня менять поезд за поездом, за поездом, пересекая всю Индию; спать на железнодорожных станциях под свистки паровых машин. Он пытался... РАЗБИТЬ меня еще одним образом.
Я проводил недели в индийских поездах, в удушающей жаре, в повсеместной грязи, спал на железнодорожных платформах. И москиты и все... это был какой-то кошмар, в котором я больше не отличал ночь ото дня, не понимал, гуляю ли я или сплю.
Казалось... что уже ничего не осталось, что можно было бы разрушить.
Больше нечего было разрушать. Я был... превыше и вне... Вы не можете разрушить это.
Товарницки: Но Вы все еще ждали чего-то?
Да -- узнать, КУДА все это приведет. КУДА все это ведет?
И я отправился в Гималаи.
Я еще немного попутешествовал.
Но довольно скоро нечто произошло... потому что... я действительно искал то... что ЕСТЬ, что ИСТИННО, вы знаете.
И та милость, которая всегда присутствует, дает вам ответ.
Обнаженный саньясин
Однажды, в Гималаях, я повстречал того, кого называют нанга-саньясин.
Это обнаженный саньясин.
Он не носит даже набедренной повязки; у него ничего нет. Он голый.
Он был молодым, он был статным! Он был красивым; он бродил по дорогам, распевая. Он был голым, только с кимтой. (Такой саньясин должен был разжигать огонь везде, где он останавливается; поэтому они всегда носят с собой так называемую кимту -- нечто вроде каминных щипцов). И эти щипцы бренчат в такт шагам саньясина, видите ли -- они резонируют.
Так он странствовал по дорогам и пел, обнаженный, со своей резонирующей кимтой. И он был так наполнен радостью...
Я решил пойти вместе с ним.
Тогда я сказал ему: "Послушай, я хочу избавиться от этих одежд."
Я... СТЫДИЛСЯ тех одежд саньясина! Мне казалось некой... пародией, маскировкой, облачаться "как саньясин" (в кавычках), в какую-то одежду особенного цвета!
Нужно быть СОВЕРШЕННО ОБНАЖЕННЫМ!
Товарницки: Вы имеете в виду, что она была как униформа?
Да, просто другая униформа. Другой способ сказать: я являюсь этим или тем. Внезапно у меня стало расти отвращение ко всему этому...
Поэтому я сказал ему: "Хочу быть голым, как ты."
Я взглянул на свое белое тело, которое оставалось столь ужасно белым -- клеймо Запада.
Я ничего не имел против Запада! Я не отношусь к нему с пренебрежением. Ничего не имею против него. Просто у меня была "белая кожа", вы знаете, что отличало меня от других людей, кожа которых задубела под солнцем и...
Тогда он ответил: "Но ты не можешь сбросить одежды саньясина! Не можешь, это твой закон! Ты -- саньясин и должен..."
Я стиснул его руку: "Какой закон?"
"Но ты саньясин", -- повторил он.
Я начал чувствовать... что меня душит эта метка, и подумал: "Проклятье! Я снова пленник. Я `саньясин'. Следовательно, не могу делать то или это...". Я снова почувствовал себя окруженным со всех сторон.
Я спросил его (на том языке, на котором мы могли общаться, это было что-то вроде плохого английского): "Ну хорошо, ты странствуешь по дорогам ... и странствуешь. И сколько ты собираешься так странствовать? Что затем?"
"Ну", -- ответил он, -- "затем я буду еще странствовать!"
-- "Но ПОТОМ? ПОТОМ?"
"Что же", -- подытожил он, -- "когда все будет кончено, все будет кончено. Твое тело сожгут. И все кончено! Ты свободен."
Все мое существо внезапно наполнилось неимоверным возмущением.
Получается, что мы ПРОХОДИМ через все это, СТРАДАЕМ от всего этого, ЖИВЕМ во всем этом только ради того, чтобы в конце швырнуть все в огонь как старое тряпье!
Но в чем тогда смысл этой жизни?
Я уж не говорю, что повидал немало всех этих йогов, вы знаете, которые выглядели столь светлыми и безмятежными. Я видел их! Я сидел с ними! Я тоже медитировал! Я закрывал свои глаза. И я знал их... безмятежность! Я знал, как... повернуть определенный способ бытия, и тогда, да, все становится необъятным, улыбающимся, беспредельным -- нет больше проблем!
Но что ПОТОМ?
Это был мой постоянный вопрос: Что потом? Что затем?
Вы остаетесь в созерцании? Вы в состоянии... скажем, "безмятежности" или "радости" или... (не могу сказать радость; не могу сказать, что я опытный йог). Но я знаю безмерность -- ту безмерность без какой-либо ряби. Есть ощущение необъятности; там чувствуешь себя так легко, так хорошо. И там величайший свет. Но когда вы снова открываете свои глаза... то видите, что человечество не изменилось! Вы находите, что и вы не изменились, что вы все также подвержены голоду, холоду, страху, конфликтующим мыслям, поднимающимся снизу.
И тогда, ЧТО тогда?
Состоит ли смысл жизни действительно в том, чтобы... уединиться в некотором дальнем уголке Гималай, сесть там и оставаться в созерцательности до конца? Так ли это?
И что тогда?
Товарницки: Вы видели, как йоги демонстрируют свое умение?
Конечно! Шарлатанов хватает! Чем больше они демонстрируют свое умение, тем с большей вероятностью они просто шарлатаны. О, да, все их трюки не составляют особого труда. Это просто... еще одно шоу. Это не имеет ничего общего с истиной.
"Истина" (мне не нравится это слово) есть нечто, чем дышишь. Это подобно запаху цветка, ветру в кронах деревьев, вы знаете. Подобно порыву ветра на море. Вот что для меня является истиной. Это нечто, что течет, чем можно дышать через поры своей кожи.
Но в конце того длительного пути -- "через поры кожи"... не остается больше пор! Вы просто поднимаетесь и поднимаетесь до некоторой точки вашего существа, как язык пламени или свечи все поднимается и поднимается и исчезает, и... нет больше проблем! Очень счастливое состояние. Но... Что потом?
Я хотел чего-то, что наполнило бы меня... в то время как я гуляю по улице или пью виски, если нужно! Пока делаю... пока живу своей жизнью, вы знаете! Нечто, что наполняло бы меня каждую секунду и не зависело бы ни от Гималай, ни от одежды монаха! Я хотел нечто, что не зависело бы ни от чего.
И вот когда тот МЕЧ -- тот меч света, каким был взгляд Матери, потянул меня назад. Потому что то было не то, что "парит в вышине" и оставляет вас с чувством обширности и безмятежности и... блаженства. Совсем наоборот, это было нечто, что шло ВНИЗ, в вашу плоть и стремилось прикоснуться к чему то там, в глубинах вашего существа.
Так что тот взгляд привел меня назад, в Пондишери. Я сказал себе: "Ты сбежал. У тебя не хватило мужества смело встретить ТО."
И поэтому я вернулся в Пондишери.
Дороги Индии
Товарницки: Можно поговорить о тех дорогах, дорогах Индии, Сатпрем?
Я спустился с Гималай. Я повернул назад, на юг.
Да, есть величайшая красота Индии: все те люди, те существа Индии, и та великая мягкость, которую вы встречаете повсюду. Куда бы вы ни пошли, вас везде приветствуют с улыбкой. В них есть нечто, что понимает. Вам не нужно объяснять -- они чувствуют. Это тоже было большим благословением Индии.