— Пан Карский, я сделаю все, чтобы помочь им. Все, что смогу. Выполню все, о чем они просят. Вы верите мне?
Я ответил довольно сухо и нетерпеливо. Все эти беседы и интервью меня уже так измотали!
— Конечно, верю. Не сомневаюсь, что вы сделаете все, что сможете. О Господи, каждый из нас делает все, что может!
В общем-то, я думал тогда, что Зигельбойм просто хвастает или обещает больше, чем может сделать. Я был раздражен. Он задал мне столько бесполезных вопросов… Верю ли я? Какая разница, верю я ему или нет! Я и сам не знал, чему верил, а чему — нет. Хватит уже мне докучать. У меня и своих забот по горло…
Прошло несколько месяцев, я жил в таком бешеном ритме, что и думать забыл о Зигельбойме. Но 13 марта 1943 года произошло событие, которое стало эпилогом нашей встречи. До самой смерти я буду помнить этот день. Я ненадолго присел отдохнуть у себя в номере на Долфин-сквер, как вдруг зазвонил телефон. Я не спешил отвечать и только после трех-четырех звонков неохотно снял трубку. Звонил чиновник из Стреттон-хауса, которого я знал:
— Пан Карский? Мне поручено сообщить вам, что Шмуэль Зигельбойм, член Польского национального совета и представитель Бунда в Лондоне, вчера покончил с собой. Он оставил письмо, в котором написал, что сделал все, что мог, чтобы помочь польским евреям, но ничего не вышло, что все его братья погибли и он присоединяется к ним. Он отравился газом.
Я повесил трубку.
В первый момент я ничего не почувствовал, но потом меня охватила невыносимая тоска, к которой примешивалось чувство вины. Мне показалось, что это я, пусть опосредованно и невольно, подписал смертный приговор Зигельбойму. Я подумал, что он мог счесть мой ответ на его последний вопрос холодным и черствым. До чего же тупым, циничным и жестоким стал я в своих суждениях, если не смог оценить, на какую самоотверженность способен такой человек, как Зигельбойм. Еще несколько дней после этого я чувствовал, что моя вера в себя и в наше дело сильно пошатнулась, и заставлял себя работать вдвое больше, чтобы прогнать эти непозволительные мысли.
С тех пор я часто думал о Шмуэле Зигельбойме, одной из самых трагических жертв страшной войны. Ведь он покончил с собой от полной беспросветности. Ушел из жизни по собственной воле, потеряв надежду. Многие ли смогут понять, что значит умереть так, как умер он, борясь за победу, которая, скорее всего, грядет, но ничего не изменит в судьбе истребленного народа, в исчезновении всего, что имело смысл для этого человека. Из всех смертей, которые я повидал за эту войну, смерть Зигельбойма — одна из самых впечатляющих: она показывает, каким жестоким и страшным стал наш мир, где люди и народы отделены друг от друга бездной равнодушия и эгоизма[11]. В нем царят враждебность и недоверие, и даже те, кто всеми силами борется за его улучшение, совершенно бессильны.
Глава XXX. Последний этап
Через несколько дней после второго посещения гетто бундовец нашел способ показать мне один из лагерей уничтожения для евреев.
Он находился неподалеку от деревни Белжец[12], примерно в ста шестидесяти километрах к востоку от Варшавы, и по всей Польше ходили о нем самые мрачные слухи. Говорили, что практически все евреи, которые попадали в этот лагерь, обречены на смерть. Только затем их туда и везли.
Сам бундовец никогда там не был, но владел подробной информацией (которую получал, главным образом, от польских железнодорожников [13]) обо всем, что там происходило.
Мы выбрали день, на который была назначена казнь. Разузнать это не представляло большого труда, так как многие эстонцы, литовцы и украинцы, служившие в лагере охранниками под началом гестапо, одновременно работали на еврейские организации, не из гуманных или политических соображений, а за деньги. Предполагалось, что я надену форму одного из украинских охранников[14], у которого в тот день был выходной, и воспользуюсь его документами. Меня уверяли, что неразбериха и продажность в лагере так велики, что никто и не заметит подмены. К тому же операция была тщательно подготовлена. Я должен был войти в лагерь через ворота, охраняемые только немцами, — украинец легко распознал бы обман. А так — украинская форма сама по себе послужит пропуском, и никто меня, скорее всего, ни о чем не спросит. На всякий случай меня сопровождал еще один подкупленный украинец. При необходимости же, поскольку я говорю по-немецки, я смогу договориться с немецкими охранниками и заплатить им тоже.
11
После встречи с Карским Зигельбойм лично обращался к Черчиллю и Рузвельту, выступал по английскому радио с призывом к общественности помочь польским евреям. 13 мая 1943 г., когда в Лондон пришло известие о гибели последних евреев восставшего варшавского гетто (там погибли его жена и сын), Зигельбойм покончил с собой, оставив предсмертную записку, в которой говорилось: «Моя смерть — выражение негодования и протеста против пассивности, с которой мир взирает на полное уничтожение еврейского народа и пассивно смиряется с этим <…>. Может быть, моя смерть поможет сломить стену равнодушия тех, кто еще может спасти остатки польского еврейства».
12
В Белжеце находился один из трех лагерей уничтожения (Белжец, Собибор, Треблинка), устроенных нацистами для приведения в исполнение плана полного уничтожения евреев на территории Польши. Лагерь существовал с 1939-го по 1943 г. За это время в нем было уничтожено более 600 000 евреев и около 2000 цыган.
13
Служащие польских железных дорог были первыми, кто свидетельствовал о судьбе депортированных евреев. И в Белжеце, и в Треблинке некоторые из железнодорожников входили в ячейки сопротивления, именно они сообщали своим руководителям о том, что в лагеря прибывают составы, набитые людьми, но не доставляется еда для них. Ячейка в Замосци, подкупив лагерных охранников, узнала о существовании газовых камер и огромных рвов, где погребали трупы. Уже в июле 1942 г. эта информация была передана командованию Армии Крайовой и лондонскому правительству, однако никто не поверил, что она правдива.