Содержимое кисета отец высыпал прямо на скатерть. Маленькие тускло-бронзовые с желтизною асимметричные самородки, желтые дьяволята.
— Какая прелесть!— воскликнула третья жена отца.
— Что с тобой? — спросил отец, видя, что сына передернуло.
А он подумал: уж не из-за этих ли тусклых тяжелых зерен зверски убили дятловцев? И ответил отцу:
— Не знаю. Ничего.
— Я бы их с удовольствием куда-нибудь сдал, — сказал отец, — так ведь затаскают, не оберешься: откуда взял?
— Нет, нет, они чудо как хороши! — сказала третья жена, перебирая золотые комочки. — Их можно превратить в золотые коронки. Или в браслет, если найдется подходящий ювелир.
Она любила украшения.
— Не вздумай ювелира искать, — сказал отец, ссыпая самородочки в кисет.
— Можно, я положу их в свою шкатулку с драгоценностями?
— Клади, куда захочешь. Что у нас на ужин?
— Сегодня домработница приходила, котлеты с пюре. И торт к чаю. Какие они тяжелые.
Последняя фраза относилась к содержимому кисета.
Выйдя за дверь, он услышал: «Я не хочу, чтобы в моем доме находился этот воровской кисет».
Фраза отца о доме и кисете возымела продолжение через двадцать пять лет, у его сошедшей с ума вдовы горсть самородочков украла одна из сиделок, все виды уголовщины так и липли к продуктам приисков, что не ново и не одно столетие людям явлено.
Увлеклись они с молодой женою прогулками по городским дворам, это скромное самодеятельное краеведческое увлечение отчасти заменило им былую страсть к туристским походам.
Особенно любимыми стали проходные дворы, из одного из них можно было попасть на три улицы (Восстания, Жуковского, Маяковского) и на один (Невский ) проспект. Во дворе стояла краснокирпичная школа, благоухала пекарня, снежной белизной дышала прачечная, исходил бензинным ореолом гараж, шумели деревья, тянулись толстые, толще слоновьих ног, трубы центрального отопления, таился мелкий невзрачный флигелек то ли котельной, то ли кочегарки, то ли уединенного домика старорежимного дворника. Эти мелкие домишки, окрашенные либо в тихий серый, либо в любимый петербуржцами и ленинградцами желтый, бедняцкий домик Петра Первого, подходящий по масштабу (как изба или чум) человеческому существу подобно петергофскому Монплезиру, — о, где вы?
Из окна на Тверской, где жил он с отцом и мамой Олей, видны ему были снег, забор, деревья, улица, ведущая к проспекту, любимый малый домишко. Он надеялся увидеть флигелек вновь, показать жене, но показывать было нечего, огромный новый дом стоял теперь на углу, занимая почетное место на двух улицах. Разочарованный, провел он ее к своей школе неподалеку от пропилей, где на первом этаже золотой антиквой на белом мраморе красовались фамилии золотых медалистов, в том числе его имя и фамилия; жена была в восторге.
Особо привлекали наших любителей пеших прогулок проходные дворы с секретом, с переходами, с двойным или тройным дном, отличительная черта нашего к в а р т и р н о г о города, проходимого, как во сне, насквозь: иногда следовало по лестнице черного хода подняться на чердак, пройти пыльные чердачные кубатуры, по другой черной лестнице (а то и парадной) соседнего дома спуститься на другую улицу.
Любимый многими, разнесенный репродукциями с открыток по всей стране «Московский дворик» Поленова напоминал макет России помещичьей; не то петербургский двор, модель секретера с тайниками.
Хорош был случайно открытый ими двор со спрятавшейся от современности усадьбой Демидова в переулке Гривцова, прежде именовавшемся Демидовым переулком. А также единственный в своем роде полый двор на Чайковского с потаенными пространствами подземного лабиринта под ногами; мало кто знал о дворовой тайне, никто не следил за потолками гулкого подполья, пока однажды в отверзшуюся в его катакомбах яму не провалилась легковая машина.
Неподалеку от вышеупомянутого подземелья на четной стороне улицы встретило их, приотворив ненадолго обычно закрытые напрочь врата арки, крылечко со скульптурами, с козырьком на колоннах, обвитых тщательно отмоделированными виноградными лозами, на которых сидели веселые южанки — обезьянки, басенные мартышки.