Замок-миракль, из-за которого намечтал с в о й принц Норд, стоял на скале, на горе, находился на острове и назывался Мон-Сен-Мишель. На шпиле его повергал архангел Михаил дракона Апокалипсиса. Перед входом в город-замок, в горнее аббатство, стоял храм Святого Петра.
И задумал Павел Михайловский замок на воде с часовней Михаила архангела, неприступную твердыню архипелага Святого Петра, — Санкт-Петербурга.
По французскому преданию, трижды являлся архангел Михаил епископу Оберу с наказом выстроить храм на скалистой островной горе. В русской легенде (поддерживаемой Павлом) было однократное явление архангела стоящему на посту караульному на месте будущего замка.
По друидским сказаниям, там, где сейчас Мон-Сен-Мишель, некогда находилось подземное «Святилище дракона»; до строительства первой церкви (в восьмом веке) остров носил имя Могильная Гора.
Два раза в сутки остров-скала претерпевал приливы и отливы, в друидовы дни равноденствий, полнолуний, новолуний вода держалась восемь часов зимой и девять часов летом, а скорость прилива сравнивали со скоростью лошадиного галопа. В день святого Михаила море убывало, оставляло людям открытый проход по обмелевшему дну, подобный библейскому. Колдовство вод в Санкт-Петербурге вызывало наводнения, а Михайловский замок построен был на месте древней шведской мызы, называемой Перузина, и сие слово означало землю с твердым грунтом, менее прочих подверженную опасностям наводнений.
Даже характер шпиля напоминал венчающий Мон-Сен-Мишель, но не было на нем скульптур победителя-архангела и побежденного дракона: был крест.
Надеть плащ цвета перчаток Лопухиной (или хотя бы шарф), пройти вдоль стен цвета любви к трем апельсинам, собирать каштаны, бывшие весной свечами соцветий, недоумевая: почему аллея, обсаженная каштанами, называется Кленовой? Уж не потому ли, что каштаны растут во Франции? и два фасада, да и сами врата, напоминают французские?
Мы с тобой живем в городе, где тяжелой поступью ходят призраки по воздушному замку.
Пройдя ограду, Леман остановился еще раз, на сей раз на мосту:
— А ведь был и третий дом, связанный с убийством императора, где собрались убийцы праздновать удачное мероприятие свое почти что над гробом, — дом замужней сестры Зубовых Ольги Жеребцовой, выходивший северным фасадом на Английскую набережную (что удивительного, заговор в большой мере инспирирован был англичанами, готовили убийство и гуляли на английские деньги патриоты наши), а хозяйственными флигелями на Галерную улицу (вскоре вместо хозяйственных построек возвели там один из первых в городе доходных домов, чтобы было где Пушкину с молодой женой в первый год после свадьбы остановиться). А убийцы пили всю ночь, праздновали, бахвалились, грызли кости, аки вурдалаки, а как пошло дело к утру, схватил за края один из пьяных кудеяров скатерть, связал узлом все остатки пира, сделано дело, сделано, браво парни-блатари, да и шваркнул узел через окно во двор, ох и звон пошел от битых бутылок, бокалов, рюмок, тарелок, блюд, серебряных приборов, оказавшись на земле, намокал узел, обагрялся красным вином опивок и ржавчиной соусов, точно кровью. Пушкин с молодой женою жили в бельэтаже; в одной из комнат в стену было вделано огромное зеркало. Прожили в квартире недолго, то ли была она слишком дорогая, то ли неуютно было поэту жить рядом с двором, в котором разбился узел с остатками пира цареубийц.
Довелось и мне, о читатель, побывать в бельэтаже вышеупомянутого дома на Галерной. На доме теперь мемориальная доска, а двухсотлетнее зеркало, в котором отражались молодожены, цело и налито до краев невозмутимой водой былого.
— Но вот и мой катерок, — сказал Леман.
Катер качался на водах Мойки возле небольшого деревянного самодельного причала, стоял в катерке капитан, худощавый юноша в кожаной куртке, в кепи, надетом козырьком назад, помахавший Леману рукою.
— Мы встретились у дома Тарасова, где получил я бесценные куски дерев для скрипок моих. И с тех пор стало посещать меня повторяющееся сновидение: вот стою я на берегу теплого моря-океана, выкатывает мне под ноги волна обломки древнего затонувшего корабля, и является мне мечта: добыть со дна морского остатки отлежавшихся на дне галиотов, бригов, баркентин, шхун и сделать из них волшебную скрипку. Я придумал ей имя. Сначала хотелось мне назвать ее «Шторм», но в третьем сне я передумал, назвал ее «Буря». Одно из ее волшебств было бы в том, что, кроме слышного голоса, заложен был бы в ней неслышный, она умела бы привносить в наш полный грязных звуков мир небесную тишину.