А прочитав и передав, забыл о навыках и спросил с нескрываемым людским любопытством:
— Это что же у вас такое? Шпаргалка для алхимических экспериментов? Тут есть связь с вашей работой по части натовских экологических лабораторий? Я не силен ни в химии, ни в физике, слов таких не знаю. Надеюсь, не шифровка?
Глянул на листок и хозяин его:
ауреолин ализарин
кобальт пепел
кадмий люмьер
церулеум мадера
ганза нейтральтин
индантреновый свечная копоть
сажа газовая хинакридон
гелиос алый тиоиндиго
мажента виридиан
сатурновая фталоцианин
тициановый, прусская, фландрская, веницейская, индийская, неаполитанская, английская красная, сатурновая, марсианская, шахназарская, гутангарская
окись хрома зелень Хукера
серая Пейна
— Человек не обязан все на свете знать, — отвечал Могаевский с улыбкою. — Одна из моих внучек поступила в художественную школу, это список красок, которые мне велено привезти ей из ближайшей зарубежной поездки. Я и сам, признаться, когда читаю: «серая Пейна» — понимаю ровно половину и всякий раз спрашиваю себя: почему именно Пейна и кто он такой? Может, слово вообще женского рода как Сиена и Охра...
Особист вдруг почувствовал некую симпатию к Могаевскому, словно общая область невежества сблизила их.
— Куда едем? — спросил шофер.
— Адреса не знаю. Деревянный дом рядом с излучиной реки.
— Да откуда же взяться деревянным домам? Никогда их там не было.
— Я жил в одной из окраинных изб во время войны.
— Н-ну... Вы бы еще позапрошлый век вспомнили. Все переменилось. Мы уже давно не деревня, а город.
— Я вспомнил улицу! — вскричал Могаевский. — Терская!
— Поехали, — сказал шофер. — Убедитесь, что ищете вчерашний день. Терскую знаю.
«Вчерашний? Я позавчерашний ищу».
Нашлась Терская, вернее, незнакомая улица с таким названием, уставленная кубиками хрущоб, между которыми, подобно небоскребам, торчали три семиэтажных вы-сотки. За последней семиэтажкой в проемах детских площадок видна была и речная излучина.
— Вот, сами видите. Где вас высадить?
— В конце улицы выйду.
— Там начало.
Некоторое время стоял он в нерешительности, ухватившись за ручку телячьего портфельчика своего. Окружало его подобие спального района, имя которому было легион.
Решив выйти к реке, обошел он соседний дом. Обнаружилось, что городок заканчивается, обрывается, дальше размещались пустыри, пыльные кусты, холмы, восхолмия, тропы вместо асфальта, огибающего незнакомые жилые коробки. Он послушно побрел по асфальту, чувствуя глубокое разочарование, печаль, дурость и старомодную сентиментальность прошлого, Христины, детства, жизни с матушкой Эрикой, надежд на уникальный по тем ветхозаветным годам фотоаппарат соседа, который мог сфотографировать их с матушкой, хозяйкой, соседскими ребятишками; по дороге ему мерещился потертый альбом с этими несуществующими вещдоками утраченного бытия девять на двенадцать.
Между белой коробкой новых жильцов и полосой прибрежного песка берег пошел под уклон, зашелестел травой забвения, — и увидел он избу дальних дней, обведенную полусломанным, кое-как чиненым-латаным серебристым забором.
Покосившаяся изба не напоминала аккуратный ухоженный домик Христины, но окна не были заколочены, к подгнившему кривому крыльцу протоптана была тропка; какая-то нелепая фигура ковырялась с лопатою в земле картофельного надела, перед которым помахивал драными неопределенного оттенка рукавами двойник обитателя избы — огородное чучело в некогда соломенной шляпе.