Расчетверенный конюший с укрощаемым конем Аничкова моста, удивлявший и очаровывавший его в детстве и в юности, встретился ему в зрелости в одном из первых путешествий в Европу, конь и конюший, укротитель или конокрад, покинувшие Фонтанку беглецы, поразили его внезапным появлением на других широте с долготою, как преследующие время от времени горожан неправдоподобные архитектурные сны.
Вот только на постаментах их не было выбоин, как у четверки с Аничкова, а также пояснительной таблички, поясняющей, что выбоины эти — следы обстрелов блокадных лет.
По Фонтанке на лодочке, позаимствованной на лодочной станции возле моста, катал он по фонтанным заколдованным водам реки судьбы любимую невесту, вскоре ставшую любимой женою. То были для рек и каналов тихие годы, никаких старинных деревянных барж с товарами и снедью, никаких прогулочных катеров, экскурсионных и свадебных «калош». Город лодочника и пассажирки выглядел совсем не так, как город пешеходов, набережных, мостовых, тротуаров, особенно хороши были увиденные, только голову запрокинь, гулкие изнанки мостов. Целовались ли вы когда-нибудь под мостами Фонтанки, Мойки, канала Грибоедова, или Крюкова, или Адмиралтейского каналов? А зимою в эру прочного ледостава рек на дорогах под мостами?
Угловая аптека исчезла. Он давно не ходил по Невскому. Лавка писателей, хоть была темна и закрыта, находилась на месте.
Свернув на Караванную, где в первом от проспекта дворе обитала его любимая тетушка, сестра отца, Анна, он было вознамерился навестить ее. Старинная лестница была крута, узка, невеликие своды ее монументальны и прекрасны, но никто не открыл ему дверь на звонки его. По счастью, ему было неизвестно, что недавно на первом этаже тетушкиной уютной лестницы повесили некоего молодого человека самым жестоким образом: повешенный почти касался, вытянув носки, пола, но, пытаясь на него встать, только затягивал петлю; ходили слухи, что с висельником расправились из ревности, был он будто бы нетрадиционной сексуальной ориентации, и то ли кого-то предпочел, то ли кому-то изменил. В неведении покинул он лестницу с легкими сожалениями и теплыми воспоминаниями о тетушкином неувиденном жилище.
Вернувшись на Невский, посожалел он и о пропаже магазина «Фарфор — стекло». Зато на месте оказался полуподвальный «Спорт — охота — рыболовство», где покупал он разноголосые рыболовные колокольчики для любимой, а также совершенно натуралистических (поскольку рыбы, для которых наживка предназначалась, признавали реализм и только реализм) пластмассовых больших мух-жужелиц, чтобы пошутить над нею, подложив муху в молоко или в мороженое. Впрочем, дни сего оазиса были сочтены.
В Елисеевском исчез большой аквариум с живой рыбою, чтобы вынырнуть, вернуться через несколько лет.
А вот и волшебное кондитерское заведение «Север», прежде носившее имя «Норд»; после ужасов войны и блокады ничего нордического в городе не должно было остаться. Они побывали тут с мамой Олей, полуподвал, окна серо-голубого стекла, фарфоровые огромные белые медведи; пейте глясе, клиенты, посетители, вы в безопасности, как в бомбоубежище, что там, за закамуфлированным светящимся окном, и не спрашивайте, забудьте, вон идет красотка официантка в белоснежном фартучке, накрахмаленный сахарный кокошник надо лбом, скажите ей волшебный пароль: «Эклер!»
Католическую церковь миновал он, по обыкновению, читая надпись на фронтоне:
«Domus mea domus orationis»; перед ступенями толклись художники-халтурщики, продающие непомерного уродства картины с налетом невиданной красотищи; всякий раз приходилось ему сдерживаться, чтобы не вляпаться в искусство, не купить одно из полотен в подарок жене.
Если мимо небольшой цвета небесного, трогательно бирюзовой армянской церкви, ввергнутой в глубину с линии домов проспекта, шел он с улыбкою, всегда случалось ему остановиться против Петрикирхе, даже подобраться поближе ко входу, постоять недолго.
В кирху ходил его дед и водил туда за ручку его маменьку.
Маменька была немка, звали ее Эрика.
Недавно появившийся возле Петрикирхе бюст Гёте напоминал ему деда.
Он глядел на дверь немецкого храма, всегда стаивал тут не меньше четверти часа, но внутрь не заходил никогда.
Перейдя Невский на углу, занимаемому некогда прекрасной «Демкнигою», где покупали календари, детские книжки, книги по искусству, невиданные репродукции, в магазине постоянно толклись переводчики, страны народной демократии издавали книги стихов современных поэтов всего мира, можно было найти романы и эссе на немецком, толклись и художники, круг постоянных посетителей, знакомых лиц, с которыми всегда раскланивался с улыбкою узколицый веселый продавец с торчащими вперед, словно у зайца, зубами, Сережа по прозвищу Зубки, стал он сожалеть и о магазине, и о продавце: Сережа осуществил в девяностые юношескую мечту — купил кожаный пиджачок, его нашли с проломленной головой, без этого, будь он неладен, кожаного пиджачка, о котором, видать, мечтал и его убийца; Сережа умер в «скорой» по дороге в больницу.