Ах, эти досадные кузнечики! Они так трещать теплые ночи, что за их трескотней не слыхать ни шороха шагов по саду, ни страстных речей, ни поцелуев, звучащих иногда в густой, душистой траве под миндальными деревьями. Но все же тому, у кого чуткий слух, кое-что и тогда бывает слышно. Когда Осман прощался с Фатиме, ему показалось, будто в кустах соседнего орешника зазвучал злой, подавленный смех, словно сам шайтан смеялся там удаче какой-нибудь хитрой своей выдумки. Но Осман подумал, что ему почудилось, и, перепрыгнув через плетень, отвязал коня и поскакал по дороге. Долго он ехал, опьяненный счастьем, лаской, поцелуями и чудной тишиной этой ночи. Но вот он поворотил за высокий, обвалившийся и треснувший камень, и перед ним потянулось опять грустное, пустынное место. По сторонам теснились серые скалы, то черневшие глубокими впадинами, то ярко блестевшие своими голыми выступами на лунном свете. Дорога, ослепительно белая, как разостланная скатерть, была испещрена резкими, зубчатыми тенями растущих по бокам ее деревьев, ветвистые вершины которых неподвижно застыли в воздухе. И вдруг Осман заметил, что одна из этих теней движется и приближается к нему. Она сгустилась, выпрямилась, и Осману показалось, будто он видит женщину, идущую по дороге. "Кто бы это мог быть в такую пору, в таком глухом месте?", -- думал он, и ему вспомнились страшные рассказы про колдунью Айше, которая скиталась по пустынным дорогам и набрасывалась на прохожих. Жутко стало ему, но он решился подъехать ближе и увидал молодую татарку, которая, низко опустив голову, шла к нему навстречу. Месяц ярко освещал ее стройную фигуру, и лучи его играли на золотых монетах и галунах ее наряда. Осману показалось, что две блестящих слезинки, словно капли росы, дрожали на ее темных ресницах. Он ее окликнул, но не получил ответа. Она только остановилась. Лошадь Османа захрапела и шарахнулась в сторону, но он ударил ее ногайкой и подъехал к женщине так близко, что стремя его касалось ее локтя. Она стояла неподвижно, опустив голову. Осман взял ее за подбородок и приподнял кверху ее лицо, желая взглянуть в него. Но от легкого движенья его руки голова женщины откинулась назад, и кровавая, глубокая рана открылась на ее перерезанном горле. Лицо ее находилось теперь прямо против месяца, и Осман узнал бледные, безжизненным черты своей Фатиме, которую он целовал нисколько минут тому назад.
"Так и зарезал ее Абу-Бекир", -- сказал мне кофейнщик, мой старый знакомый, со слов которого я записал эту историю. "А видите ли вы того седого, как лунь, старика-шаира? Он часто приходит со своим сантуром ко мне в кофейню петь песни. Это Осман, который до сих пор не может позабыть свою несчастную Фатиме и ходит из села в село, из города в город, нигде не находя себе покоя. Да, может быть, вы не верите тому, что я рассказал? Если не верите, ступайте как-нибудь в месячную ночь на Ай-Васильскую дорогу: редкое полнолунье проходить без того, чтобы зарезанная Фатиме не явилась кому-нибудь из проезжающих. Такое страшное место!" -- "А что же сталось с Абу-Бекиром?" -- "С Абу-Бекиром? Э! Да он тогда же ушел в Турцию: туда много наших от солдатчины бегает. Только теперь наверно и он помер, -- а в то время ему уже под шестьдесят было" -- "А цыган Джелиль?" -- "Ну, про Джелиля я вам как-нибудь в другой раз доскажу: с ним такое было, что и в самой страшной сказке не вычитаешь". Кофейнщик понес допитую мною чашку, чтобы наполнить ее снова, а я стал всматриваться в лицо старика-шаира, про которого я только что услышал такую странную историю. Короткая белая борода и седые усы закрывали его подбородок. Из-под густых бровей глаза горели странным блеском, устремленные куда-то вдаль. Вдруг глаза эти сверкнули необыкновенно: старик встрепенулся, схватил деревянные палочки и ударил ими по медным струнам своего сантура. Резкий дребезжащий звук пронесся по всей кофейне, и к нему присоединился дрожащий старческий голос, который излучал на мгновенье не иссякшую, почти юношескую силу и снова ослабевал, замирая на высоких нотах. Грустная песня лилась и звучала тоской безнадежной любви, безысходным горем, потом звенела восторгом торжествующего счастья, стихала в отрадном воспоминании о пережитых радостях и вдруг обрывалась страшным, потрясающим аккордом, который леденил ужасом сердце и заставлял вздрагивать слушателей. Так пел шаир Осман о своей незабвенной Фатиме.
______________
1 Сравнение арабских поэтов.
2 Чаир -- огороженный, но еще не возделанный участок земли.
3 Шукар мануш - добрый человек, на наречии крымских цыган.
4 Достум -- приятель, добрый человек, на наречье
5 Великая ночь Алькадра, которая упоминается в Коране.
АМУЛЕТ
Рассказ винодела
Я давно собирался навестить моего приятеля Б., хутор которого находился в нескольких верстах от Ялты. Почтовая тележка с рессорным сиденьем остановилась в облаках пыли и высадила меня у ворот покосившегося, колючего плетня, обсаженного низкорослыми деревьями. Плетень этот огораживал подошву зеленого холма, на крутизне которого стоял белый одноэтажный домик с балконом и решетчатой сушильней. Домик был покрыт черепицей и окружен молодыми, тонкими кипарисами. За ним по скату холма зеленели на дубовых кольях лозы виноградника, и виднелись темные кровли сараев. Внизу тянулась, спускаясь в овраг, грязная слободка, и над слободкой, над белым домиком, словно опрокинутая бухарская шапка, подымалась в отдаленье и синела своей лесистой вершиной гора Могаби. Едва я отворил ворота и взобрался на пригорок по дорожке, ведущей к хутору, на меня накинулись две злых, косматых собаки, но молодой татарин, выбежавший на их лай, отогнал их каменьями и проводил меня к небольшому крыльцу со стеклянною дверью. "Дома хозяин?" -- спросил я у татарина, смотревшего на меня любопытными глазами. "Нету хозяина! -- как бы с сожалением отвечал он. -- Хозяин в Севастополь уехал." -- "Досадно, -- думал я, -- опять тащиться назад по этой жаре, глотать пыль и трястись в тележке?". Быть может, это было следствие усталости и раздражения, но я не жалел о том, что не увижу самого Б. Я собирался уже уехать назад, как за стеклом двери мелькнуло женское личико, дверь отворилась, и на крыльцо выбежала молодая девушка в синем обтянутом платье с широкими кисейными рукавами. Серые, живые глаза, пунцовые губки и белокурые волосы, падавшие на лоб, делали ее немного бледное лицо очень привлекательным. "Да вы не подождете ли? -- весело обратилась она ко мне. -- Семен Андреевич приедут завтра утром. Пожалуйте в комнату, -- я сейчас прикажу вам самовар подать!", -- и не дожидаясь моего ответа, она побежала распорядиться в кухню. Татарин отворил дверь, и я после минутного колебания вошел в просторную комнату с низким потолком, клеенчатым диваном, шкафом и круглым столом, над которым висела дорогая бронзовая лампа, странно оттенявшая простоту всей остальной обстановки дома. В окно виднелся голубой залив моря и синие, туманные горы. Скоро показался татарин с загорелым, красивым лицом, в серой куртке, подвязанной красным кушаком, и с ярко блестевшим самоваром в руках. На столе появились густые сливки и кизиловое варенье; но я должен был сам налить себе чай, так как молодая девушка, окружая меня всевозможным вниманием, сама не показывалась. На мой вопрос татарин с какой-то странной улыбкой, словно нехотя, ответил мне, что это экономка Б. Судя но имени, она была полька -- звали ее Альбиной. Я не люблю полек -- хитрые, неискренние, они умеют увлекать мужчин, затрагивая в них только грубую чувственность, но, признаюсь, я заинтересовался этой невидимкой, которая, как сказочная принцесса, оставляла меня одного в своем замке, в то же время наполняя его своим присутствием: на столе появлялись то сочные, белые или розовые, черешни, то сытный обед, то чай или кофе. Но предположения мои, в особенности о том, что хорошенькая Альбина была не только экономкой Б., кажется, были ошибочны. Вечером мне постлали постель в кабинете хозяина на жестком диване, над которым висели ногайка, кинжал и ружье в зеленом чехле. Мне не спалось. Душная южная ночь не приносила с собою прохлады, и досадные москиты, слетаясь на свет лампы, кусали лицо, шею и руки. Лукавые глаза Альбины, ямочки на ее розовых щеках, вспыхнувших во время короткого разговора со мною, и голубой корсаж, стройно охватывающий талию, вертелись передо мной и не давали заснуть. Я встал с постели и отворил окно. Темные деревья тихо шумели в саду, и вдали мигали бесчисленные огоньки города. Чтобы не проходить через другие комнаты, я вылез в окно и пошел по дорожке, спускавшейся под гору. С одной ее стороны тянулась дубовая рощица, с другой густой виноградник. Яркие звезды мигали на небе, и только стрекотание кузнечиков нарушало тишину молчаливой ночи. Где-то вдали, посвистывая, перекликались совки. Я люблю их однообразный, унылый крик. Он смутной тоскою отдается в одиноком, печальном сердце. Не свою ли милую, может быть утраченную, кличет к себе своим жалобным светом эта странная ночная птичка?.. Вдруг легкое ржанье послышалось мне в чаще соседнего кустарника, и я увидел оседланную лошадь, которая нетерпеливо переступала копытами, привязанная к дереву ременным чунгуром1. Очевидно, хозяин лошади, поставив ее вдалеке от строений, не желал, чтобы ее заметили. Кто знает, не на свиданье ли к хорошенькой Альбине приехал какой-нибудь удалой джигит из соседней деревни? Жгучее, ревнивое чувство зависти шевельнулось во мне при этом предположении, но я спешил успокоить себя догадкой, что, скорее всего, это приехал какой-нибудь знакомый к татарину, служащему на хуторе. Когда я проходил назад мимо дома, я заметил свет только в одном окне, которое было задернуто белой занавеской.