-- Осман!
Осман встрепенулся и дернул вожжами.
-- Скоро деревня увидишь... собака лаешь, -- сказал он.
-- Расскажи что-нибудь, Осман! Не знаешь ли были об этих курганах? Зарывали тут ваших татарских богатырей?
-- Богатыр? Не знаем... А, батыр! Чор--батыр есть на степ...
Где-то в степи, рассказал Осман, лежит огромный, богатырский череп... Далеко белеет его обглоданная солнцем и непогодой крепкая кость... Черные впадины глаз смотрят на проезжего, и шарахается в сторону его испуганный конь... Ни ворон не смеет сесть на мертвую голову, ни тушканчик не проскачет мимо.
-- Чор-батыр голова лежит на степу... -- говорил Осман.
Славный и могучий витязь один выходил на целую рать, много великих подвигов его воспето старинными песнями...
И погиб он не от меча неприятельского... Сырая земля сама поглотила его, не сносив богатырской силы. По самую шею ушел в землю Чор-батыр, и одна голова его осталась над широкой степью, истлев от непогод и от времени. Много веков пролетело, а огромный череп, сверкая на солнце, все лежит в диком бурьяне и тихо покачивается, когда налетит буйный ветер и надвинется хмурая туча... В бурные ночи словно стон и лязг идет по всей степи. То пытается встать Чор-батыр из сырой земли, напрягает могучие плечи, но далек еще видно назначенный Аллахом срок, когда Чор-батыр в прежней красоте и силе подымется из земли, чтобы освободить своих соплеменников от чужеземного ига, покорить своим мечом неверные народы и царства, не почитающие пророка... Не сам ли страшный и могучей Тимур (Тамерлан) принял этот богатырский образ в ногайской легенде, полузабытый дикими потомками своих орд и несокрушимых чамбулов? Монгольцы еще поют о делах его, не помня самого имени великого завоевателя...
-- Деревня! -- показал мне Осман на кучку домиков и строений, словно меловой островок, белевших среди зеленых волн необъятной степи. Слепленные из глины сакли и сараи, загоны для овец, огороженные низкой стенкой булыжника, жались друг к другу, как стадо баранов, стараясь укрыться от степных непогод, от поющих по ночам ветров и шакалов. Ни мечети, ни минарета. Только гигантская жердь колодезной бадьи возвышалась над всей деревней. Мы проезжали мимо этого колодца, этого необычайного сооружения, которое встречается только в степи. Глубокая, как пропасть, изумительной ширины круглая яма, вся выложенная камнем, была выкопана точно руками великана. Она поила всю деревню. На сотню верст вокруг не было другого колодца. Я заглянул туда. Где-то в темноте сверкала вода. Кто мог вырыть такую громадную цистерну? Об артезианских колодцах здесь и не слыхали, жители всей деревни общими силами не могли бы совершить подобной работы. Целая циклопическая постройка, ушедшая в землю. Осман разъяснил мне, что колодезь этот -- старинное сооружение. Много таких колодцев в степи, и не помнят деды ее теперешних обитателей, когда они были вырыты. Вероятно, еще в то далекое время, когда кочевые татары имели сотни рабов, уведенных пленниками и взятых в бою. Колодцы эти столь же замечательны, как пирамиды пустыни. Только не о смерти говорят они, подобно усыпальницам египетских царей, они говорят о вечной жизни. Жизнь эта -- вода. Прозрачная, чистая, холодная вода, драгоценный напиток степей, без которого немыслимо там ничто сущее! Несколько верблюдов, с вытянутыми шеями и потрескавшимися от жажды, отвислыми губами, толпились около колодца, ожидая, когда придет человек и напоит их.
Вся деревня, состоявшая из десятка строений, была полна собачьим лаем, блеянием овец, криками детей. Синий дымок, распространявший запах горевшего кизяка, подымался из отверстий в крышах домов. Труб не было. Не было и улицы. Сакли теснились одна к другой, без порядка, где попало, оставляя лишь узкие проезд для мажары. Все было дико, первобытно и грубо. Пастухи -- монголы, отцы которых жили грабежом и войною, селились теперь на чужой земле, принадлежавшей помещикам. Случайно занимались они земледелием, случайно овцеводством, -- что было выгоднее в их местности. Богатых среди них не встречалось. Грубые, дикие и нищие, они были даже плохими мусульманами. Религия, грамота -- для них не существовали. Тулуб--зурна, нечто вроде волынки, была их единственным музыкальным инструментом. Несчастное племя, загнанное в пустыню!
Мой тарабан подъехал к одному из белых домиков на краю деревни. Домик казался лучше других на вид, и мы с Османом рассчитывали встретить здесь большее гостеприимство. На пороге, покуривая трубку, сидел на корточках татарин в огромной барашковой шапке. Его скуластое, безбородое лицо, с узкими глазами и приплюснутым носом, было чисто монгольского типа. Он даже не привстал нам навстречу и смотрел на нас в упор сонным и безразличным взглядом.
- Можно у тебя остановиться? -- спросил я.
Татарин ничего не отвечал. Осман перевел ему мою просьбу и прибавил от себя "ага", "кумыш" -- чиновник, рубль.
Тогда татарин приподнялся и указал нам на дверь. Он пошел первым, повернул к нам свою широкую спину, облеченную в баранью, шерстью вверх, курточку. У него были широкие плечи, красная, загорелая шея и сутуловатая фигура.
-- Магомета, староста, -- указал он на себя, обернувшись ко мне, в низкой комнате, потолок которой он почти подпирал своей монументальной смушковой шапкой.
Мы сели на войлок у выбеленной стены сакли. Ни обычных у татар пестрых тканей, ни ярко вычищенной медной посуды не было в этом жилище. В углу, в большом очаге тлел кизяк, единственное степное топливо, и наполнял комнату едким дымом. Какая-то грязная и оборванная старуха пекла под казаном малай -- просяной хлеб. Она курила трубку. Здесь курят все женщины.
Монголец не говорил по-русски, и я кое-как объяснялся с ним через Османа.
-- Чем занимаетесь? Как идет хозяйство? -- спросил я. Осман перевел и его ответ.
-- Овцы, лошади. Сено хорошее -- в Евпаторию возим.
-- Разве степное сено хорошо?
-- Буркун есть. Буркун -- степная трава, лошадь любит.
-- А верблюдов у вас много?
-- Пять.
Очевидно, это был самый зажиточный татарин в деревне. Недаром выбран старостой. Магомет не охотно отвечал на мои вопросы, и сам не расспрашивал. Он не спросил даже, откуда и куда мы идем. Старуха-татарка поставила перед нами на низком столике пшеничную шорбу с катыком, любимый суп монгольцев, какое-то вареное мясо, малай и кувшин кумысу. Несмотря на разыгравшийся аппетит, узнав, что мясо была конина, я не мог его есть. Не тронул его и Осман. Зато малай и кумыс были превосходны. Мы выпили целый кувшин кумыса, который татары умеют сохранять холодным даже во время самой сильной жары. Льда здесь нет, но в глиняных кувшинах с узкими горлышками кумыс остается свежим и не портится. Это чудный, бальзамический напиток степей, дающий силу, здоровье и молодость.
После обеда мы закурили трубки. Вошла жена Магомета, довольно красивая, смуглая женщина, одетая в кафтан из верблюжьей шерсти. На ней почти не было украшений. На жестяном подносе она принесла нам прескверный кофе, сваренный с примесью каких-то семян, заменяющих цикорий, и тотчас удалилась, не подняв глаз, не поклонившись.
-- Ну что, Осман? Нам пора ехать! -- сказал я.
Но злой рок, очевидно, меня преследовал. Осман вернулся со двора с опечаленной физиономией.
-- Нельзя ехать, господин!
-- Как нельзя? Что? Колесо сломалось, лошадь захромала?
-- Буран идет, господин, туча большой, дождь, ветер будешь.
Я бросился из сакли.
Вся степь точно потемнела. Солнце, за минуту сиявшее так знойно и ослепительно, казалось теперь желтым пятном, глядевшим сквозь дымку разорванных черных облаков. Тяжелая, сизая туча, как пресмыкающееся чудовище, ползла по небу и застилала весь запад. Ковыль трепетал под порывами неудержимого ветра, кружившего пыль, былинки и какую-то маленькую птичку, бессильно махавшую крыльями в его бешеном круговороте. Вся даль затуманилась. Там вспыхивали над курганами синие молнии, висели косые полосы ливня, и рокотал дальний гром. Властитель гневался. Точно глухое рычание раненого зверя раздавалось в степи и потрясало землю и небо. Испуганные овцы блеяли и жались в загонах. Один огромный верблюд сорвался с привязи, и, словно обезумевший, несся по степи, вытягивая шею и длинные ноги. Вдруг косматая туча раскололась пополам и с грохотом, треском, целый сноп молний рассыпался над деревней.
-- Алла, Алла, Алла! -- раздались голоса татар, смятенные, разрозненные.
-- А-алла! -- снова прокатился в небе громовой удар.
Осман упал на колени и поднял руки, как на молитве.
Свинцовые капли дождя посыпались на землю, прибивая траву, и я поспешил в саклю. В соседней комнате слышались женские рыдания.