-- Кто это? -- сказал мюдерис, указывая на красивого джигита, который показался за поворотом и, гарцуя, лихо вертелся на вороном иноходце по узкой улице.
-- А, -- отвечал хатип, -- это один из наших соседних мурз, промотавший отцовские имения на устройство чужих свадеб!
-- Хороший, должно быть, человек... помогает неимущим.
-- Да, очень хороший: обманет обещаньями да подарками честную девушку, а там, чтобы не отвечать перед людьми и Аллахом, глядишь, и навяжет кому-нибудь... И чего только мусульмане смотрят! Кажется, трудно ли приглядеть дома за родною дочерью? Ведь целый день на глазах! Вот хоть бы моя Айше! -- за водой из дому без призора не пускаю....
Но тут почтенный хатип вдруг весь съежился и побледнел. Мурза соскочил с лошади как раз у его дома.
-- Здравствуй, ходжа! -- сказал Айваз, поднявшись по лестнице и присаживаясь к низенькому столику на подушки.
-- Позволь узнать, мурзам, какими это судьбами ты заехал в нашу деревню?
Но мурза только рассыпался в вопросах о его здоровье, хозяйстве и домочадцах.
-- А знаешь, Ягья, -- наконец сказал он: -- я к тебе сватом приехал. Приятель мой, сын хаджибейского кадия, твою дочку просил сосватать.
Хатип так и переполошился. Приезжий мюдерис из приличия сдерживал улыбку, что еще пуще бесило почтенного старосту.
-- Нет, нет, мурзам, и не говори об этом! Я никогда не соглашусь.
-- Отчего же? Мой приятель человек не бедный и большой калым даст.
-- Как можно? Она у меня одна, мурзам! Она, мурзам, еще молода слишком... Ах, грех какой! -- волновался имам.
-- Какой же тут грех, ходжа? Он человек хороший, а не понравится, так ведь и развестись можно... дело не трудное.
-- Нет уж уволь, мурзам! Если суждено моей дочери выйти замуж, так пусть всего один раз выходит. Разве ты не знаешь, что старики говорят. Второй брак -- то же, что старая заплата на новом платье.
Мурза задумался на минуту и снова приступил к атаке, но ни просьбы, ни лесть, ни убеждения не помогали. Раздраженный и встревоженный хатип уперся, как в стену.
-- Послушай, -- сказал наконец, улыбаясь, Айваз, -если ты не согласишься добровольно, даю тебе слово, я устрою эту свадьбу без твоего согласия!
-- Подобных вещей, кажется, не дозволяет наш закон! -- скромно и значительно сказал окончательно встревоженный хатип.
-- Клянусь Аллахом! -- воскликнул мурза, -- и, может быть, через месяц я поздравлю тебя -- только не сердись.
Айваз напился кофе, пошутил, посмеялся и уехал. Можно было подумать, что дело шуткой и кончилось. Но не так было на самом деле. Как познакомился Айваз с хорошенькой Айше, дочерью хатипа -- знали только темные ночи, густой сад черешен и слив, да шелковая мурава, в которой дышали сладким благоуханием маленькие пахучие фиалки. Пророк, наверное, поместил бы Айваза в лучшем уголке своего звенящего пальмами рая, из опасения, чтобы грешный красавец не переманил всех чистых гурий на огненное ложе джайнема. Пламя любви для них было бы страшнее адского огня. Мудрено ли, что прелестная, как гурия, Айше, увидавшись с таким джигитом, позабыла отцовские наставления, не уступавшие в мудрости наставлениям самого пророка. Она обманула обоих: и отца, и пророка, и нашла свой огненный рай в объятиях мурзы. Айваз должен был спасти ее от небесной кары, за которой неизбежно следуют и земные.
На лафах -- вечеринках у ее болтливой соседки, он тайком показал ее сыну хаджибейского кадия, и судейский юноша видел с тех пор каждую ночь во сне красавицу с длинными ресницами, скромной улыбкой и голубыми кроткими, как весеннее небо, глазами, более чистую и прекрасную, чем все белые лилии, сорванные на дороге прохожим ветреником.... Он сам упрашивал Айваза во что бы то ни стало посватать за него дочь хатипа, а когда Айваз пообещал ему дать изрядную сумму на калым, еще неоперившийся юноша назвал его своим чуть ли не третьим отцом и обещал служить ему даже на том свете. Они сделались истинными друзьями. Айваз совершил выгодную сделку, выменяв его сердце на бракованный товар. Баш на баш -- голову на голову, как говорят цыгане-лошадники.
Но хатип, этот толстый хатип, не соглашался на свадьбу, и потому надо было все непременно устроить, как будто с его полного согласия.
Вскоре хатип должен был поехать в Бахчисарай по торговому делу, но когда он вернулся, он застал всю деревню в необычайном волнении. Можно было подумать, что справляли Курбан-байрам. Какие-то растрепанные старухи бегали от его дома к соседнему и назад. Кучка народа собралась у сакли, дверь которой, как мышеловка, была захлопнута и заперта на тяжелый замок.
-- Пошлите за муллой! -- кричали голоса.
-- Где мулла? -- спрашивали другие.
Кто пожимал плечами, кто улыбался. Перепуганный хатип не мог добиться ответа. Ни дочери его, ни ее туфель не было дома, и никто не знал, куда они вышли. Старик наконец понял все и, ударив себя кулаком по голове, побежал на встречу мулле, который величественно приближался, окруженный толпою любопытных.
-- Досточтимый хатип! -- строго сказал мулла, запахиваясь в желтый с пестрыми разводами халат. --Досточтимый хатип, ты, конечно, не захочешь, чтобы дочь твоя была обезглавлена. Ты, как добрый мусульманин, --халат муллы несколько распахнулся, -- зная закон наш, обязан согласиться на ее замужество. Сегодня дочь твою, Айше, застали в этом доме с сыном хаджибейского кадия. Тут мулла значительно остановился. Чело его и халат наморщились складками. О, позор! О своеволие дочерей джайнема! Пророк приготовил страшное жилище своевольным! Но если ты, досточтимый хатип, заплатишь мне за никьяг1 пятьдесят меджидие: сорок мне и десять муэдзину, то, согласно шариату, дочь твоя и греховный сын кадия могут немедленно сочетаться браком. -- Полы халата муллы торжественно соединились, и лицо просияло.
Замок был тотчас же снят с двери, и хатип увидел в темном уголке сакли свою блудную дочь, сидевшую рядом с ее похитителем. Она поспешила громко заплакать. Прослезился и хатип. Махнув рукою, он степенно пошел домой, призывая в душе целую тучу проклятий на буйную голову Айваза и его приспешников. А мурза, согласно обещанию, ровно через месяц поздравил его с благополучным бракосочетанием дочери. Впрочем, поздравить было с чем -- это понимал даже хатип, хотя он и не был особенно ученым человеком, мудрым, как толкователь Корана.
Много шутливых песенок о подобных подвигах Айваза мог бы сложить народный шаир, прославив его наравне с легендарным бахчисарайским купцом Сеид-Асаном, этим
мужем сорока жен, но счет своим подвигам утратил и сам молодой мурза. Он перепутал даже имена красавиц: Гуллизар звал Фатимою, Фатиму -- Айешею, Зейнеп -- Эминою.
Теперь сердце его наполнял иной образ -- с глазами полными огня, с тонкими раздувающимися ноздрями, с распущенными по ветру прядями волос. Но это были не Гуллизар, не Шерфе, не Фатима... Прекрасный образ обладал хвостом, копытами и был вороной масти. Айваз грезил о чистокровной лошади, которой не мог бы обогнать ни один иноходец. Она должна была заменить ему захромавшего любимца-коня.
Такая лошадь не только стоит дорого, но ее нужно еще найти. Коневодство в Крыму падало с каждым годом, широкие пастбища степей засевались пшеницей и кукурузой, табуны переводились, и хороший конь становился редкостью, которую можно было достать только у какого-нибудь любителя--мурзы, или степного помещика. Цыгане-лошадники, курбеты, хотя они знают всех чужих лошадей полуострова, как своих собственных, запросили бы слишком дорого за привоз такого коня-иноходца; обращаться к ним было бы не по карману, да и рискованно -- как раз краденую лошадь сбудут! На ярмарке в Коховке и за деньги не достанешь. Нужно было ехать на поиски самому.
Айваз приказал оседлать одного из своих разъезжих коньков, и на заре выехал из дому, на первый раз думая объехать деревни Стиля, Узен-Баш, Кокоз, Корилез и другие -- вплоть до Бахчисарая. Вся дворня высыпала проводить его за ворота крепостной стены, и длинногривый конек, часто перебирая ногами и слегка покачиваясь, мелким аяном помчал Айваза под гору, мимо старой мечети, такой же мшистой и разрушенной, как и древняя крепость.
***
Своенравно извиваясь и прыгая через каменья, бежит быстрая маленькая речка по зеленой долине. Там далеко в горных ущельях, одетых сизым туманом, незаметно выбиваясь из под серой скалы, бьет студеный ключ, который, все разрастаясь и падая водопадами, скоро превращается в целый поток и поит своею чистою водою сады и долины. Не так ли рожденная мимолетной думой слеза, накипая в сердце странствующего певца, вырывается на волю могучей песней, плачет тысячами звуков и рыданий и, уносясь в беспредельный мир, вызывает к жизни и будит в душе человеческой много дремавших там чувств и желаний. Пышными цветами распускаются они, орошенные певучим потоком и, плодотворные, сами дают жизнь другим чувствам, другим образам и ярким мечтаниям...