То были холодные скалы, иззубренные утесы горной пустыни, среди которых так одиноко, так грустно сердцу, жаждущему любви и счастья... Но вот серый, тяжелый гранит озарился розовым светом зари... Яркая, утренняя звезда, точно прощальный взор, горящий слезами разлуки, печали и сожаленья, блеснула над зубчатым хребтом горных вершин и, исчезая, послала свой угасающий луч Айвазу. "Сальге! Сальге!" -- крикнул Айваз, и скалы глухо отозвались ему. Встревоженный орел, распластав крылья, взлетел из ближнего кустарника и царственным полетом поднялся в поалевшие торжественные небеса. Белые туманы, выходя из ущелий, собирались в легкие облачка и стадами улетали на запад. Уже веял ветерок рассвета, и золотая полоска зари на небосклоне обозначала приближающийся день. Скоро южное солнце, ослепительное и великолепное, поднялось из-за синей гряды дальних гор и обожгло своими огненными стрелами камни, цветы и деревья.
Айваз пробирался по скалам над крутыми глубоким обрывом, на дне которого еще дремали ночные тени, не рассеянные лучами солнца. Вдруг Алим радостно заржал. Айваз обернулся. С поднятой головой, настороженными ушами и раздутыми ноздрями дикий конь был так великолепен, что по лицу Айваза расплылась широкая улыбка, восхищения и удовольствия. Мурза сам не заметил, как образ прекрасной Сальге, о которой он вздыхал полчаса тому назад, незаметно стушевался и уступил место своему неожиданному сопернику. Айваз думал теперь только об одном Алиме. Дети и простые, несложные души людей, близких к состоянию первобытному, живут настоящим. Прошлое для них смутно и оставляет по себе недолговременное впечатление. У них почти нет воспоминаний, и только ближайшие факты, события, ощущения занимают все их внимание. Зато как сильно чувствуют они настоящее! Какою болью и радостью оно отзывается в их нежном и юном сердце! Размышление еще не отравляет их тонкой впечатлительности, их непосредственного и сильного чувства. Они живут в действительности, чуждые фантасмагорий и обмана, создаваемых воображением. Они могут быть счастливы... Айваз потянул к себе за повод Алима, чтобы посмотреть на него поближе, но конь остановился, как вкопанный. Он обернул свою красивую голову назад и звонким ржанием ответил на другое, дальнее ржание, которое раздалось за горой. Айваз скоро услышал приближающийся топот лошади и увидел всадника, неистово скакавшего по горной тропинке... Он узнал Аби-Булата.
-- Тохта, стой! -- закричал молодой мурзак Айвазу.
Айваз, чуя недоброе, остановился, и рука его невольно сжала рукоятку кинжала. Аби-Булат, весь раскрасневшийся, со сверкающими глазами, подскакал к Айвазу и схватил за повод его лошадь.
-- Прочь! -- грубо крикнул Айваз.
-- Неверный, собака! Так-то ты платишь за гостеприимство и дорогой подарок! Аллах свидетель! Я смою твоей нечистой кровью позор и поношение брата! Айваз, бледный от бешенства, закусив свои тонкие усы, повернул коня и сильно ударил Аби-Булата по голове ногайкой. Лошади их очутились рядом, и оба мурзака сцепились руками в бешеной схватке. Аби-Булат стиснул Айвазу горло. Испуганные кони, не сдерживаемые больше поводьями, понеслись у самого края обрыва, прыгая через каменья, которые с шумом осыпались и падали на дно оврага.
Трудно встретить более неистового и беспощадного в бою врага, чем татарин. Он не знает великодушия победителя, он, опьяненный кровью и злобой, топчет ногами павшего, издевается над молениями... на нем нет креста сказал бы русский человек. Бешенство и мстительность татарина не имеют границ... Не дай Бог никому видеть страшного зрелища татарских побоищ!
-- Валлагу! -- взвизгнул Айваз, и отточенный кинжал сверкнул в его руке. Но Аби-Булат, успел предупредить удар. Он схватил вооруженную руку мурзака, выпустив его горло, и выхватил свой клинок. С минуту они боролись на всем лету бешеной скачки. Вдруг лошадь Авайза запуталась передними ногами в длинном чунгуре, на котором привязан был Алим, споткнулась и вместе с Айвазом рухнула на землю, придавив его всей своею тяжестью. Увлеченный паденьем противника, упал с седла и Аби-Булат, но он тотчас вскочил на ноги, бросился на безоружного Айваза и наступил ему коленом на грудь...
-- Оставь меня, оставь... -- закричал в ужасе Айваз, но уже холодная и острая сталь вонзилась в его ребра. Глаза Айваза налились кровью, и он захрипел. Аби-Булат с искаженным лицом, с бледными губами и холодным потом на лбу вынул кинжал из трепетавшего тела, тряхнул над головою сверкающий красный от крови клинок и с каким-то исступленным, диким неистовством стал наносить удар за ударом в горло, живот и грудь уже бездыханного трупа.
Каллы, месть из рода в род, вероятно, перешла бы после этого кровавого убийства, взволновавшего все окрестные деревни, к потомкам и родственникам мурз Мансурских, если бы у Айваза были близкие родные и братья. Но он был одинок. Русское правосудие также умиротворяющим образом повлияло на этот страшный обычай, ограничив его единичным случаем мести и дикой расправы, которых нельзя предусмотреть и в более цивилизованных местностях, чем наши окраины. Человеческие страсти, возбужденные до крайних пределов ложным ли понятием о чести, ревностью ли, жаждой грабежа, или ненавистью, прорываются равно повсюду, -- и у народов культурных, и у татар и горцев, воспитанных в своих, часто жестоких понятиях и нравах. Только для этих бедных дикарей страшнее кара и наказание. Далекие сибирские тундры и рудники заменяют им их полное света и тепла отечество, их голубые горы, их море шумящее, лазурное и сияющее. Они не выживают в чужом и суровом климате, не переносят разлуки, и ссылка для них является смертною казнью, более мучительной, чем повешение или расстрел. Искупления, прощения вины, исправленья для них не существует... да и есть ли они на самом деле?
1 Никьяг -- венчание.
НЕНЕКЕДЖАН-ХАНЫМ
Много раз случалось мне бывать в Бахчисарае. Однажды я приехал туда вместе с Д.А. Славянским, который предполагал дать здесь концерт. Татары-глашатаи -- оригинальный восточный обычай, сохранившийся в Бахчисарае, -- с громкими выкрикиваниями бегали из улицы в улицу, из кофейни в кофейню, заменяя собою афиши. Концерт был дан в Бахчисарайском дворце, в так называемой "зале суда", представлявшей своим ярко расписанным потолком и решетчатыми хорами редкий сборщик восточного орнамента и архитектуры. Среди публики было много татар. В первых рядах сидели местные муллы и хатипы в своих чалмах и пестрых азиатских халатах. Странно было слышать русские песни в этой обстановке. Они звучали каким-то могучим победным гимном русского народа, водрузившего свое знамя на развалинах ханского владычества и принесшего сюда, вместе со своим знаменем, свой дух, свою культуру, свои поэзию и песню. Торжественно звучал этот гимн в старом дворце Гиреев, куда с поклоном и повинной головой ездили когда-то именитые бояре и русские князья.
Но если бы заглянул кто-нибудь в это время во внутренние покои дворца, он увидел бы там совсем необычайное и странное зрелище. Старые стены гарема как будто ожили. По освещенным лунным светом переходам дворца, точно тени ханских жен, мелькали и двигались женские фигуры в длинных фатах и разноцветных, вышитых золотом, нарядах. Это капелла Славянского готовилась к концерту. Старая и новая история, сон и действительность странно перемешивались между собою...
Под этим впечатлением я засыпал в одной из комнат гарема. Чудно светила луна сквозь разноцветные стекла окон, чудно шептались за ними широколиственные раины сада, чудно и сладко звучал в мраморном бассейне гарема неумолкаемый плеск фонтана. Далекое прошлое, фантастическая легенда воскресали в тишине дремлющего дворца... Я расскажу вам, что приснилось мне в эту ночь.
Журчит ли фонтан? Слезы ли льются, медленно, капля за каплей, упадая на мраморные плиты? Отчего так грустна прекрасная дочь Тохтамыш-хана? Алый цветок садов гарема печально поник головкой, и жемчужные росинки, как слезы, дрожат на его нежных лепестках... Ненекеджан-ханым не поет больше песен, не берет своего сладкозвучного сааза. Забытый, висит он над пестрыми подушками дивана, тонкая пыль покрыла его серебряные струны и перламутровые украшения. Ненекеджан-ханым не говорит с ним больше.
Сквозь цветные окна гарема лунный свет падает на золотые монеты, сверкающие на груди ханской дочери, на алмазную застежку ее тюрбана и на бледное прекрасное лицо. Ее большие глаза, как два лучистых агата, светятся в сумраке, отражая бледное сияние месяца... Не тень ли это? Не легкое ли видение бесшумно проходит по мягким узорчатым коврам дремлющего дворца? Вот она остановилась у широкого окна, она слушает грустный шепот раин, однозвучный, печальный крик ночной птички, чета. Головка ее упала на бледные руки, тихо зазвучали на всколыхнувшейся груди золотые монеты ожерелья, и глухое рыдание услышали стены гарема... Ненекеджан, Ненекеджан!