Иегуда Бейм сидел, облокотившись на руку, над свертком старинной библии в кожаном, окованном серебром, ковчежце. Это была драгоценность караимской синагоги, древнее Пятикнижие, написанное по преданиям во времена Моисея. Еврейские письмена местами уже стерлись на желтом пергаменте. Кругом, на столе и полках, лежало множество других караимских рукописей: "Яд-Гахзако", "Мыцвос Маймонида", "Сабель Гайруше"... Генуэзский светильник бросал в сумерках вечера мигающий отблеск на страницы Пятикнижия, и бледное лицо молодого раввина, оттененное черной, слегка раздвоенной, бородой. Большие, характерно еврейские глаза задумчиво склонялись на книгу.
-- "Аз есмь Господь Бог твой..." -- читал рабби Бейм великую заповедь, начертанную на скрижалях завета. Он тихо провел рукой по лбу... - Человек, травы, цветы, водоросли морей, животное и птица, -- проговорил он как бы про себя, -- весь мир утверждает единство Иеговы... Как близки мне эти травы, эти цветы, эти создания, населяющие землю... у нас всех единый, общий Отец, создавший нас. Нас ждет одна участь, обращающая в прах и тление все, что живет и движется... Голод, жажда, ужас уничтожения томят нас одинаково. Я видел страх смерти в глазах раненой стрелком дикой козы. Человеческое чувство сознания, скорбь разлуки с миром светились в этом погасающем взоре, которого я не забуду никогда... Правы ли утверждающие, что нет души у животных? Если так, как могут отнимать священный дар жизни у существ, живущих только однажды и так кратковременно вкушающих всю радость бытия? Прохлада вечернего ветерка, шум листьев, алый свет утренней зари, сон и пробуждение для них так же сладостны, как и для меня.
Не верю!.. Своя вечная жизнь, своя душа есть у каждого создания, будь то мельчайшая из тварей земных1. Иегова не позволил бы иначе проливать их кровь. Степь и горы, зеленые долины, неустанно бегущие волны морей, -- все полно таинственного движения, шума и шороха... камни говорят и дышат, когда их вопрошает слово имеющий... Вечное бытие материи открывается мне в красоте природы, Единый Дух чудится во всем мироздании. Благословенно имя Саваофа!
Иегуда Бейм поднял молитвенно руки и протянул их к открытому окну, где в сумраке на вершинах гор догорал последний розовый луч заходящего солнца. Какое-то великое таинство совершалось там, в потемневшей лазури, озаренной на небосклоне пламенем погасающей вечерней зари. Раввин закрыл тяжелую книгу.
Он долго еще смотрел в глубину дальнего вечернего неба, где зажглась, мерцая, первая золотая звезда. Как воспоминанье прошлого, она сияла тихим, полным какой-то недосказанной грусти, трепетным светом. Она говорила о счастье -- невозможном более, о радости -- но минувшей. Спускалась ночь, и, посылая сон, будила грезы и сновидения.
Чудная, неотвязная греза снова просыпалась в сердце молодого раввина. Его душа, как чуткое эхо, откликалась на все таинственные голоса говорящей с нами природы, то звучные и торжественные, как молитвенный хор, то нежные и сладостные, как слова любви. Образ прекрасной Ненекеджан снова возник перед Иегудой Беймом в сумраке ночи, весь осыпанный алмазными звездами. Крупнейший алмаз горел на ее ханском тюрбане, но ярче звезд и алмазов сеяли ее чудные глаза. Она была ослепительней и прекрасней Савской царицы... Раввин видел ее опять среди цветников ханского дворца, он слышал ее голос, печальный и звонкий, как плеск фонтанов Бахчисарая.
-- "Ненекеджан!" -- вздохнул теплый ветерок, пахнувший из окна на гаснущий светильник.
-- "Ненекеджан!" -- запала где-то далеко струна мелодического сааза.
Беззвучно, тихо стало кругом... Иегуда Бейм уронил голову на пергамент библии и прижал к ней пылающий лоб.
-- Саваоф! Иегова! Всесильны! -- шептали его дрожащие губы.
Призыв на вечернюю молитву раздался из синагоги.
Аллах велик! Такой звездной голубой ночи давно не бывало в Бахчисарае. Сады Ирема ничто перед садами ханского дворца. Аромат фиалок, роз и гиацинтов наполняет дремлющий воздух. В сумраке, озаряя зелень деревьев, горят цветные, пестрые фонари из навощенной бумаги. Минареты, башенки, таинственные переходы спящего дворца обвеяны сладкими грёзами любви и неги... Тени сказок Шехерезады проносятся в очарованной тишине и благоухающим дымом аравийских курений окутывают сады и чертоги Хан-Сарая. Звучно, немолчно лепечет струйка фонтана, часто и чудно шепчут жемчужные капли. Стихнул гарем. Разметавшись на пестрых подушках, спят ханские жены. Нескромная ножка видна под атласным покровом, смуглая грудь ровно вздымает прозрачные ткани стамбульской тафты... Будто волшебные лампы Алладина горят в переходах сераля... Будто топазы, рубины и яхонты светятся в золотой оправе. Сквозь стрельчатые двери, один за другим, видны покои гаремов. Таинствен и сладок их голубой сумрак. Восторг, наслажденье и нега здесь дремлют, утомленные счастьем... Чуть замер звук поцелуев, и бредит сквозь сон усыпленный гарем.
-- Слава Пророку, лицо Бахчисарая улыбнулось! -- ласкаясь и обнимая колени хана, говорит молодая Зулейма. Она одна с повелителем в дальнем покое сераля. Разве могут у нее быть соперницы? Она стройна, как тополь Стамбула. Ее глаза -- черный агат, как венчик розы, полуоткрыты ее алые губы. Шелк красных шальвар, бархат бешмета слишком нежны, чтобы скрыть хоть одно из ее очарований. Зулейма прекрасна, Зулейма -- любимая жена великого хана. Отчего же сдвигаются ее тонкие брови? Разве кто-нибудь в силах отнять у нее сердце ее властелина? Ненекеджан, одна Ненекеджан -- ее злая соперница. Хан больше, чем бедную Зулейму, любит свою дочь... ей он дарит лучшие наряды, с нею делить досуг свой. Зулейма не простит этого никому!
-- Чего желает мой повелитель? Рабы спят, и я сама заправлю ему душистый нергиле, -- улыбается Зулейма. Она ставит на узорный ковер драгоценный кальян и нежной рукою подает хану янтарь змеистого чубука. Тихо вьется синий дымок, чуть тлеют ароматные уголья.
-- Уснула ли моя Ненекеджан? -- спрашивает хан у Зулеймы.
-- Ненекеджан... -- дрожащим голосом отвечает одалиска... Но вот, не договорив, она вся насторожилась... Кто-то трижды хлопнул в ладони за дверью... -- Ненекеджан, -- склоняется Зулейма к плечу хана, дочь Царя Царей, не достойна его милости... В эту ночь ханым бежит с Салтин-беем!
Аллах велик! Тиха звездная ночь...
Тиха звездная ночь... Опустели улицы Бахчисарая, закрылись кофейни и лавки шумного базара. Едва белеют по склонам ущелья сакли татар. Как черные тени, уходят минареты мечетей в синеву неба. Не шепчутся ветви раин с перелетным ветерком. Только быстрая речка Чурук-су немолчно журчит в своем каменном ложе, омывая подножье ханского дворца, да однозвучно перекликается дворцовая стража. Вот медленно покатилась падучая звезда и пропала за дальней горой.
-- Как сердце бьется!.. Мни страшно, Гира! -- шепчет, хватая за руку молодую еврейку, вся трепещущая, словно пойманная птичка, Ненекеджан.
-- Не бойся, ханым! Послушай, как все тихо... Он скоро придет!
Гира, оглядываясь по сторонам, осторожно спустила плетеную лесенку с вышки гарема. Свист ночной совки прозвучал глубине рва, и какая-то тень вышла из-под навеса деревьев...
Стоя по колено в воде, бережно подхватил Салтин-бей на свои сильные руки дрожащую Ненекеджан и, крадучись, вынес ее, как легкую былинку, из речки у задней стены тонувшего в сумраке дворца. Здесь было пустынно и глухо. Не фыркала, не била о камень копытом, словно чуя беду, привязанная в кустах лошадь.
Гира, перегнувшись через перила вышки, видела, как в сумраке мелькнула быстрая тень всадника с легкой ношей поперек седла. Где-то звякнула подкова, и все стихло. Еврейка выпрямилась и поспешно сбежала со ступеней лестницы. Словно удар набата прозвучал в глубине дворца. Что-то смутно и грозно в нем зашевелилось. Плач женщин послышался в гареме, в переходах задвигались огни...
Как ветер, как птица, летит конь Салтин-бея. Вдвинув в широкое стремя ножку в сафьянном терлеке, крепко охватив шею джигита, прижалась к его груди Ненекеджан. И жутко, и горько, и радостно ей отдаваться его поцелуям. Держат ее сильные руки на узорчатом седле, вихрем мчится добрый скакун. Скалы и долины мелькают мимо, все уносится вдаль, только ясные очи Салтин-бея смотрят, как звезды, прямо ей в сердце.
-- Кроткая овечка моя, черешенка алая! -- шепчет джигит, прижимая к груди свою нежную ношу.
Вот он свистнул... За ближней горой откликнулись свистом. Свистнули справа и слева, и сорок татарских наездников из орды Салтин-бея выехали навстречу своему сераскиру. Словно лес, окружали Ненекеджан сверкающие копья, стеною сдвинулись кони и всадники и, как черные тени, понеслись в гору.
-- Не бойся, джаным, с зарею мы будем в степи! -- нежно шептал молодой бей, склоняясь к своей красавице.