-- Алла! -- словно в ответ, прозвучал тревожный окрик в задних рядах ордынцев. Салтин-бей поднял руку, и джигиты замерли на месте.
Внизу, в темной лощине, был слышен лязг оружия и топот многих лошадей.
-- Айда в Чуфут! -- крикнул Салтин-бей и помчался вперед со своим конным чамбулом.
В кенасе, чуфуткальской соборной синагоге шла полуночная служба. На другой день был субботний праздник, и торжественный селихат, ночную молитву, совершал раввин Иегуда Бейм... Тихо и таинственно было в синагоге. Множество разноцветных лампад, украшенных золотом и драгоценными каменьями, опускалось со сводчатого потолка и мерцающим светом озаряло возвышение для священнодействующих, мягкие ковры, символические знаки закона и библейские письмена на стене кенаса. На стоящих рядами скамьях сидели молящиеся. Монотонное чтенье Пятикнижия, возглас раввина и пенье кантора странно звучали в тишине караимского храма.
-- Благословен Бог Авраама, Исаака и Иакова! -обратился Иегуда Бейм к собравшимся в синагогу: из-за моря Шиттим взывают к нему колено Симона и колено Дана в пленении. Рыдая, мы простираем руки наши к Сиону...
Исполинская черная тень, падавшая от раввина на стену кенаса, подняла свои призрачные руки. Подобно органу, протяжно и торжественно, зазвучал хор.
В дальнем углу синагоги, куда едва проникал свет лампад, стояла всегда стройная еврейка с бледным лицом. Ее большие, черные глаза молитвенно останавливались на молодом раввине. В них было столько любви, мольбы и нежности, что, встречая этот взгляд, раввин невольно смущался и сурово сдвигал свои строгие брови. Обычное место в кенасе, где становилась еврейка, было теперь пусто, но Иегуда Бейм не заметил отсутствия Гиры.
Снова прозвучал высокий голос кантора, и синагога затихла. Вдруг, издалека долетел словно громовой удар. Гул его прокатился по спящему на вершине скалы городу караимов и отдался под сводами кенаса. Кто-то громко и часто стучал в железные ворота крепости.
Встревоженные лица показались на улице, толпа высыпала из синагоги. Несколько человек с копьями пробежали к воротам. Там уже перекликались стражники.
-- Именем великой государыни, дочери Тохтамыш--Хана! -- требовал пропуска голос за воротами.
Из бойниц караимы увидели сорок вооруженных всадников и впереди них -- воина в блестящей кольчуге с закутанной в чадру женщиной на седле.
Скоро загремели железные цепи ворот, широко распахнувшихся при грозном имени хана. Салтин-бей со своими ордынцами приехал в город. Его татары тотчас сменили караимских стражников, и тревожная весть обежала Чуфуг-Кале. На азаре, паперти кенаса, поспешно собрался совет старейшин. Седой гахам, опираясь на посох и поддерживаемый двумя раввинами, всходил на ступени.
-- Горе, горе! Что вы сделали? -- вся запыхавшись от быстрого бега, говорила Гира, схватив за руку проходившего в синагогу Иегуду Бейма: -- дочь повелителя бежала с Салтин-беем, уже близка погоня... грозный гнев хана обрушится на ваши головы!
-- Ты лжешь, еврейка, -- задрожав от бешенства, вскрикнул раввин.
-- Горе детям и женам вашим! -- ломая руки, рыдала Гира. -- Горе тебе, Иегуда Бейм! Проклятье народа падет на твою голову! Это ты настоял, чтобы дочь хана впустили в город. О, я все знаю! Ты любишь Ненекеджан. Я подслушала твои вздохи, твой шепот во сне, мои глаза следили за твоим страстным взглядом в Хан-Сарае. Я везде там, где ты, Иегуда Бейм! Я люблю тебя...
Грубым движеньем оттолкнул от себя Гиру Иегуда Бейм и взбежал на паперть кенаса.
Гневный и грозный восседал Тохтамыш-Хан на возвышенье в зале суда. Кругом стояли ханские янычары с обнаженными саблями. Весь диван был в сборе: Калга, Нуреддин-султан, визири, беи, евнухи, шейхи и улемы. Не было только начальника дворцовой стражи: он был обезглавлен по повелению хана. У дверей, скрестив на животе руки, безмолвные и неподвижные, как статуи, стояли черные аях-арапы, дворцовые прислужники. Все трепетало. Хазандар получил уже гневный окрик, медик-армянин, предложивший хану какое-то успокоительное питье, был прогнан из дворца, но первый встретил гнев хана бедный придворный поэт Хифзи. Великий сочинитель красноречивых надгробных хронограмм и эпитафий, невзрачный, тщедушный, с глухим голосом и грязной бородкой, Хифзи, еще ничего не зная о случившемся, распростерся, было, с какой-то просьбой "перед тенью милости Аллаха", но получил такой пинок ногою, что сочиненный им заранее для приветствия хана цветистый стих застрял у него в горле, как неудачно проглоченная кость. Подобрав полы своего желтого халата и потеряв на дороге громадный тюрбан, Хифзи кубарем выкатился из дверей Хан-Сарая.
Тохтамыш был страшен. Маленькие узкие глаза его злобно сверкали над орлиным носом, тонкие губы были крепко сжаты, редкая седая борода вздрагивала на трясущихся от бешенства скулах и подбородке. Горе отца, оскорбленье, подавленные слезы и отчаяние разразились в его сердце ужасной бурей, и он, со всею необузданностью дикого самовластья, срывал свою обиду на приближенных. В высоком кауке, опушенном мехом, в расшитом золотом кафтане и украшенной самоцветными каменьями верхней накидке, опираясь на драгоценный посох, он сидел в зале суда и ждал донесений гонцов из Чуфута. Баскаки, сераскиры соседних орд со всех сторон прибывали во дворец. Кадии поспешно рассылали ханские ярлыки с приложенною к ним тамгою, печатью хана.
Вот, наконец, вбежал весь запыленный гонец и распростерся ниц.
-- Взята ли крепость?
-- Повелитель. Чуфут не сдается... Уже много народу перебито... Пять раз мы лезли на скалы...
-- Как, все мое войско не может одолеть сорока ослушников? Трусы, неверные псы! Тохтамыш приподнялся и в ярости пустил тяжелым жезлом в трепещущего гонца. Окровавленный воин опрокинулся навзничь, и аях-арапы поспешно вынесли его из залы суда.
Старый шейх Уль-Ислам приблизился к хану и, почтительно поцеловав полу его кафтана, тихо заговорил.
-- Царь царей. Солнце веры, дозволь мне, служителю Пророка, сказать твоему Величию: Чуфут будет взят, но тебе ведомо, какая это неприступная крепость. Сорок человек могут защищаться в ней от сорока тысяч.
-- Довольно. Вооружить все население Бахчисарая. Я сам еду в Чуфут!
На белом коне, среди толпящегося народа, ехал Тохтамыш по улицам города. Хазандар бросал деньги в толпу. Сераскиры, беи во главе своих чамбулов, бряцая оружием, медленно двигались за свитой хана.
-- Алла, Алла! -- гремело и гудело в воздухе.
***
В черной тени грозной скалы Чуфута, на недоступной вершине которой, озаренные лунным светом, белели седые стены и башни Караимского города, шумел, копошился и жужжал, как пчелиный рой, лагерь татарского войска. Горели костры, конные и пешие чамбулы готовились к ночному приступу. Тут были славные стрелки из лука, татары с южного берега Крыма, в своих расшитых золотым шнурком и позументами курточках, тут были горцы-черкесы в шлемах и панцирях, горячившие великолепных скакунов в серебряной сбруе, были дикие орды степных ногайцев, загорелых, скуластых, со свирепыми лицами. Они скакали на одногорбых верблюдах и pfesbixi малорослых лошадках, с длинной гривой, вооруженные стрелами, копьями и арканами. Долина двигалась и звучала тьмою нестройных, голосов. При сиянии месяца длинные тени ползли и мелькали от коней и всадников. Длинные черные тени, тени минувшего, кровавой историей грабежей и набегов, страшные призраки, похожие на души погибших в бою предков. Ангелы смерти и разрушенья, Мункар и Накир, веяли своими черными крыльями в этой долине. Таинственный народ, несметными полчищами нахлынувший из глубины Азии, с мечом и пожаром, чтобы все полонить, сокрушить на своем пути и потом, со всей силой своей и могуществом, бесследно исчезнуть во мраке веков, обратиться в ничтожество, -- этот дикий, свирепый народ был здесь под стенами неприступного Чуфута... Тени и лунный свет, живые и мертвые, прошлое, настоящее и будущее сливались здесь в сумраке ночи в одно таинственное видение. Куда неслись эти тени, куда мчались всадники? Все поглощала мгла ущелий, долин и утесов...
Потомок Чингис-Хана, равный Батыю и Мамаю славой и могуществом, Тохтамыш-Хан, "дерзновеннейший, сильнейший, великого юрта Крымского престола, несчетных тем Татов и Тевксов, междугорских черкесов, ногаев правой и левой стороны, кипчакских степей многих татар повелитель" -- мрачный и грозный, стоял у своего шатра и смотрел на озаренный лунным сиянием караимский город.
-- Ненекеджан, дочь моя! -- тихо шептали его бледные губы.
Вот хан махнул рукой, и грозным криком дрогнула вся долина. Чамбулы двинулись сплошною стеной и полезли на приступ. Засверкали копья, тучи стрел взвилась в воздух... На головы карабкавшихся по скалам татар с глухим гулом посыпался со стен Чуфута град каменьев. Огромные куски гранита дробились при падении, давили воинов и увлекали с собой и, пропасть их изуродованные тела. Дикий визг монголов, стоны и проклятья оглашали долину и высоты Чуфута. Вдруг разрозненная, сметенная, вся громада войск, как шумная клокочущая волна от берегов острова с воем отхлынула от чуфуткальской скалы. Приступ был снова отбит.