***
Мертвая тишина воцарилась в Чуфуте. Точно ропот разъяренного моря, после прибоя, долетал туда гул голосов из долины. Бледные лица караимов показывались из дверей домов. Угрозы Салтин-бея и увещанья Иегуды Бейма держали их в повиновении. Они не осмеливались отворить ворот города и выдать дочь Тохтамыша, но ужас их был велик: ордынцы Салтин-бея могли продержаться не более нескольких дне ночей, и кары раздраженного хана падут на головы караимов... Салтин-бей заставлял их вместе со своими воинами сбрасывать каменья со стен крепости на ханское полчище.
В доме Иегуды Бейма засветился огонек.
Там, в дальней комнате, сидела Ненекеджан-ханым и держала на коленях курчавую голову склонившегося к ней Салтин-бея. На полу валялась обрызганная кровью сабля. Утомленный долгой бессонницей, трудом и битвой молодой бей забылся в чуткой дремоте. Ненекеджан тонкой чадрой перевязала ему пораненную стрелой руку. Тихо отворилась дверь, и рабби Иегуда Бейм вошел в комнату. Увидев Салтин-бея и Ненекеджан, он вздрогнул и остановился у порога, схватившись за косяк двери рукою.
-- Скажи, раввин, долго ли продержится город? -прошептала Ненекеджан. Большие полные слез глаза ее с тайной надеждой остановились на лице Иегуды Бейма. Рабби молчал.
-- Я знаю, десять джигитов наших убито... Караимы волнуются... Можно ли положиться на твоих единоверцев?
-- Государыня, нас ждет мщенье твоего отца.
-- О, я отдам вам все мои драгоценности, мои жемчуга, алмазы, мои... Ах, раввин, я забыла, что я уже не ханская дочь более!
Иегуда Бейм в каком-то неудержимом порыве хотел броситься к беззвучно рыдавшей Ненекеджан, но взглянув на спавшего у ее ног Салтин-бея, схватился руками за голову и выбежал на пустынную улицу города.
Долго шел Иегуда Бейм, сам не зная куда. Лунный свет белел на зубчатых стенах крепости, черные тени ползли от мшистых башен. Там сверкали копья ордынских стражников. По каменным ступеням раввин спустился к обрыву чуфуткальской скалы. Внизу, в бледном сумраке и лунном сиянии, темнела Иосафатова долина. В узорчатой тени деревьев белели двурогие гробницы, покоился прах далеких предков Иегуды Бейма, предков его народа. И словно укоризненный шепот носился между могилами, рос, увеличивался и достигал вершины, где стоял черный рабби.
Горе, горе отступнику! Горе разрушившему стены Сиона. Завтра не останется камня на камне в сокрушенном иноплеменниками городи. Осквернен храм молитвы, храм Иерусалимский. Жены и дети уведены в плен... Слышишь плач детей Израилевых? Раздерите ризы на себе, пеплом посыпьте головы! Кости ваши не лягут на кладбище отцов, не упокоятся в долине воскресения!
-- Голос крови народа моего вопиет ко мне! -- в ужасе воскликнул Иегуда Бейм. Проклятие на мне и на всем моем роде ляжет отныне! Нет, не рукою моею истребится колено Даново!
Рабби Иегуда поспешно пошел к внутренним воротам города. На пути он тихо постучал в дверь небольшого домика, стоявшего на окраине.
-- Кто зовет меня? -- послышался голос, и Гира показалась на пороге.
-- Идем, и да защитит наш народ Иегова!
Еврейка и раввин, молча крадучись, направились к железной двери, тайнику в задней стене крепости. Иегуда отодвинул тяжелый засов и, пристально взглянув на еврейку, указал ей на горевшие внизу костры ханского войска -- Гира кивнула головой и исчезла в сумраки.
Тихо идут часы и мгновения ночи, зло и беда таятся в ее сумраке.
Точно змии, ползут по скалам монгольские воины, не бряцает их железное оружие... Вот в просвете отворенной двери мелькнули двое, трое... Свирепое скуластое лицо с блестящим кинжалом в оскаленных зубах озарилось бледным светом месяца. Не спит ли стража Салтин-бея? Не забылся ли в объятьях своей возлюбленной смелый джигит? Меч хана не знает пощады!
Красное зарево вспыхнуло над Чуфутом. Звенят скрещенные сабли, бьются грудь с грудью ордынцы, двое на одного, один на пятерых, стон и кровь в городе, обезглавленные тела лежать на улицах. Как муравейник, кишит Чуфут воинами Тохтамыша.
-- Нет более милости у Аллаха! -- безумно лепечет Ненекеджан. Как страшный бред, в ее глазах мелькают кровавые руки, искаженные лица... Салтин-бей с раздробленной бердышом саблей... Его вяжут арканом, тащат куда-то... Кровавая рука протягивается и за нею... Ненекеджан, как легкая серна, бежит к краю обрыва... Сияющая, грозная пустота под ее ногами... Смутно темнеет внизу долина, острые камни смотрят из глубины... Прозрачный, колеблющейся туман одевает бездну своим воздушным покровом. Ненекеджан в развивающейся по ветру белой чадре останавливается на вершине Чуфуткальской скалы. Странная улыбка мелькает на ее прекрасном лице, месяц блестит на золотых монетах ее наряда... Ненекеджан протягивает к кому-то руки, зовет кого-то...
-- Спасите дочь хана!.. Алла-Магомет! -- растет гул голосов сзади, и вдруг крик ужаса замирает в воздухе.
На краю Чуфутской скалы нет более бледной тени, вершина опустела, и перепуганные воины подбегают к обрыву.
***
Воля Аллаха и воля хана совершаются на земле.
Глубоко под Чуфутом, выдолбленная в твердом граните его дикого утеса, темнеет сырая пещера. Ни звука, ни стона не доносится из нее на земную поверхность. Мшистые ступени ведут в ее мрачную глубину. Две залы, два каменных склепа, находятся там, за железными дверями -- одна для судилища и пытки, с тяжелыми кольцами, вделанными в стену, другая прозванная в народе "страшным местом" -- для смертной казни и заключения преступников. Это тюрьма Чуфута.
Здесь, весь разбитый, израненный, очнулся Салтин-бей. Глухой, низкий свод пещеры тяжело опускался над ним. Вместо окошка был широкий пролом в стене, и яркие, косые лучи солнца лились оттуда, озаряя светом в сырой темноте подземелья глубокий каменный ящик, вырубленный в нише и напоминавший могилу. Отсеченные топором, полуистлевшие головы лежали на его дне.
Салтин-бей на коленях подполз к краю окошка. Синяя пропасть виднелась за ним. Недоступные долины весело зеленели внизу, голубые горы широко и вольно уходили в ясное небо. Ни одной тучки в безбрежной лазури!.. Теплый ветерок опахнул лицо Салтин-бея так ласково и так нежно, словно хотел приласкаться к нему. Не так ли ласкала молодого джигита его красавица?
-- Ненекеджан, Ненекеджан! -- прошептал Салтин-бей. Отчаянье сжало его сердце больнее, мучительнее, чем режущие ремни аркана, красными рубцами покрывавшие его руки. Салтин-бей бессильно упал на широкие камни окошка.
Медленно, словно тень, пролетел мимо него вольный орел, взмахивая могучими крыльями... Ах, умчаться б за ним далеко, далеко на свободу, унестись туда, где теперь томится и плачет Ненекеджан. Бьется ль его нежная птичка в золоченой клетке гарема, лучше ль ей, чем Салтин-бею в сырой темнице?
Но вот загремели тяжелые, железные двери, заскрипели ржавые затворы, и трое полунагих мускулистых монголов вошли в пещеру. Они схватили молодого бея и повели за собой. В распахнувшиеся двери Салтин-бей увидел другую подземную залу, где на возвышенье, в пестрых чалмах и халатах сидели судьи, окруженные стражей с факелами в руках.
Много отчаянных криков и стонов слышала эта пещера, много измученных пыткой людей нашли в ней свою могилу. Кровью были обрызганы гранитные стены, обагрен каменный пол, но кто расскажет нам все ее страшные тайны?
Скатилась под топором и кудрявая голова Салтин-бея, а тело его выбросили в широкое окошко тюрьмы на дно Чуфуткальской долины. Шакалы и коршуны справили там по нему свою кровавую тризну... Грозен гнев хана, и страшна его месть! Даже преданье не сохранило имени светлого бея, только Чуфуткальскую крепость доныне татары зовут "Хырх-Ором", крепостью сорока, в память храбрых воинов, защищавшихся в ней от целого войска.
Бесследно исчез и рабби Иегуда Бейм из родного города. Караимы никогда более не видали своего черного раввина. Прах его не покоится на караимском кладбище вместе с его отцами и предками под каменной белой гробницей в Иосафатовой долине. Но над бедной Ненекеджан, погребенной на вершине Чуфута, Хан воздвиг пышный памятник, несокрушимый непогодой и временем.
***