Грэшем знал: сотни англичан бежали во Францию. И учились на священников в семинарии, именовавшейся «Школой мучеников», но не ведал, что многие с такой же целью отправились в Португалию. Может быть, подумал он с улыбкой, им стало известно, как глубоко шпионы Уолсингема внедрились во французские семинарии.
— Эти будут обращать в свою веру туземцев, — объявил Манион. — Их пошлют миссионерами куда-нибудь в Новый Свет или в Гоа. Все лучше, чем служить миссионером в Англии, — усмехнулся он.
— Думаю, в порту много кораблей, предназначенных для того, чтобы обращать в свою веру туземцев, то есть нас, англичан, — ответил Грэшем. Если в Кадисе он убедился в мощи и богатстве Испанской империи, то в Лиссабоне это чувство неизмеримо возросло.
— Уолсингем захочет видеть вас сразу, как только мы вернемся домой, — сказал Манион. — Вам найдется о чем ему порассказать.
— Если он будет жив, когда мы вернемся, — заметил Грэшем. Он знал о том, насколько опасна болезнь шефа. — И я уверен, его шпионы и так уже сообщили ему название, водоизмещение и характеристику каждого корабля в этой гавани.
Они представились генерал-губернатору, так как только с его разрешения Грэшем мог находиться в Лиссабоне. Это был безликий человек, о котором ходили слухи, будто он постоянно не ладит с маркизом Санта-Крусом.
— Странные времена наступили, — проговорил он на сносном английском языке. — А потому хорошо, когда люди вспоминают о делах сердечных, — чиновник улыбнулся Анне, — когда столь многие говорят только о войне. Вы и ваша весьма элегантная подопечная должны сделать нам визит. Мы даем прием, и я велю заказать пригласительный билет для вас обоих. — Он сделал жест слуге в роскошной ливрее, и тот с поклоном удалился выполнять поручение. — Кроме того, примите мои извинения.
— Вы весьма любезно пригласили нас на прием, — заметил Грэшем, — и я не вижу оснований для извинений.
— Нет-нет, — заверил генерал-губернатор, — есть основания. Я собирался узнать поподробнее об этом мсье… Жак Анри, так, кажется, его зовут? Но у меня тут столько дел, столько забот, что я упустил этот вопрос из виду.
— Я уверен, затруднений не будет. У нас есть адрес…
— Лучше будет, если я, с вашего позволения, выделю вам двоих своих слуг для сопровождения. — Старк заметил выражение лица Грэшема. — Нет-нет, не стеречь вас, как вы, должно быть, подумали. То, что происходит в этом порту — не секрет, и я бы удивился, если бы узнал, что ваш лорд Уолсингем не держит здесь десяток агентов, докладывающих ему о каждом корабле, который входит в эту гавань или покидает ее.
Последние слова странно напоминали произнесенные самим Грэшемом Маниону. Не слишком ли много знал генерал-губернатор? Грэшем посмотрел на него, потом на Джорджа. Лицо испанца ничего не выражало, а Джордж просто пожал плечами.
— Видите ли, — продолжал генерал-губернатор, — у нас многие думают, будто бесконечные войны в Нидерландах продолжаются благодаря поддержке мятежников англичанами, а эти войны расстроили нашу торговлю. Кроме того, Дрейк уничтожил уже в этом году много мелких судов, вызвав обнищание многих семей. Так что присутствие двух моих слуг вместе с вами, когда вы будете перемещаться по стране, поможет рассеять всякие… недоразумения. И я полагаю, вы ведь не задержитесь здесь надолго.
— Ровно настолько, чтобы найти жениха и должным образом устроить дела моей подопечной, — ответил Грэшем, выругавшись про себя. Сам он рассчитывал пробыть в Лиссабоне хотя бы неделю, а то и две-три.
Двое слуг, о которых шла речь, на деле оказались четырьмя — каждая пара работала по двенадцать часов в сутки. Они вежливо отвергли предложение находиться внутри, предпочитая сидеть в небольшом холле при входе. Оттуда можно было наблюдать за всеми, кто входил в здание и выходил из него.
Анна неожиданно появилась в комнате Грэшема, когда они с Манионом и Джорджем разложили на кровати сутаны священников-семинаристов. Оглядев эти наряды, она сделала свой вывод:
— Вы хотите уйти ночью тайком, переодетые.
Джордж покраснел.
— Вы знаете, с кем вам надо встретиться, — продолжала Анна. — Вы давно к этому приготовились, давно их заказали. Я была для вас, по-вашему сказать, прикрытием. Если бы я не согласилась, вы все равно поехали в Лиссабон, должно быть, соблюдая маскарад всю дорогу.
— Поехали бы в Лиссабон, — поправил Грэшем.
— Мне сейчас не до правильной речи. Вы должны взять меня с собой, — объявила она. — Здесь у вас четыре сутаны. Если одну из них подколоть булавками, она мне подойдет. Я имею право на это. Вы смогли приехать сюда благодаря мне. Я тоже должна участвовать. Так будет честно.
— Но вам нельзя идти, — сказал Джордж, сам любивший честную игру. — Это небезопасно.
— Это вовсе не забава, — сердито вмешался Грэшем. — Речь идет о судьбах народов. Это — не игрушка! — Надо было втолковать ей: то, что она принимает за игру, для него вопрос жизни и смерти.
— Вот как? Но для вас-то как раз это и есть игра, а ставка в ней — ваша жизнь. Моя собственная игра не имеет смысла. Что я могу выиграть? Брак с жирным французом? Почему бы мне не сыграть в вашу игру? Только потому, что у меня между ног — не то же самое, что у вас?
Грубость Анны шокировала Грэшема. Он посмотрел на Джорджа и на Маниона. К его удивлению, последний, видимо, взял сторону девушки.
— Послушайте, ведь мы можем ее использовать, если она сама хочет, — сказал он.
Грэшем вдруг почувствовал огромную усталость. Он просто махнул Маниону рукой в знак согласия. Манион отвел Анну в угол комнаты, и они там о чем-то пошептались. Анна густо покраснела, но потом оправилась от смущения и кивнула ему. Манион ухмыльнулся, и, забывшись, чуть было не похлопал ее по заду в знак одобрения, но вовремя отдернул руку.
Анну в путешествии сопровождали две служанки, включая верную Мэри, и отделаться от них было сложнее, чем от двух стражей. Все же ей удалось отослать их в отдельную комнату. Анна заявила, будто у нее так сильно болит голова, что она не может выносить даже их дыхание, когда они спят с нею в одной комнате. Ночью она надела сутану поверх ночной рубашки, забрала волосы под шляпку, но пока не стала опускать капюшон, Раздался условный стук в дверь. Пришел Манион. Приложив палец к губам, он провел ее по пыльному коридору и ввел в комнату Грэшема. Только после этого он, щелкнув пальцами, вызвал одного из слуг, привезенных из Англии, и поставил его на страже у дверей Анны.
— Никого не впускать и не выпускать. Ясно? — сказал Манион. Слуга кивнул.
Рядом с камином находилась дверь в стене, которой, по-видимому, давно никто не пользовался. Маниону удалось открыть заскорузлый затвор (до того его, видимо, открывали раза три-четыре за десять лет). За дверью открывался черный ход для слуг, ведущий на кухню (разумеется, в ночное время она пустовала). Теперь все четверо опустили капюшоны и осторожно направились к выходу. Если бы их в это время увидел какой-нибудь ребенок, то вскрикнул бы от страха, приняв за призраки. Большая дверь вела прямо на улицу (по этому пути на кухню доставляли провизию).
Эта дверь была заперта тяжелыми засовами сверху и снизу. Они не стали ее трогать, воспользовавшись небольшой дверцей слева от нее. Засов заржавел, и Манион достаточно легко отворил его. Он посмеивался про себя. Три часа, которые он провел, обольщая кухарку и ее помощниц, не прошли даром. Он знал расположение дверей, знал, как обращаться с болтами и затворами, и однажды ночью уже выходил через эту дверь во двор по малой нужде, а возвращаясь, только для виду неплотно запер ее за собой.
На юге в это время лунными ночами, как заметил Грэшем, бывает светлее, чем на севере, однако улицы города были пустынны, некоторое оживление наблюдалось только в районе порта. Грэшем и Манион, видимо, хорошо знали, куда идти. Анна следовала за Грэшемом и Джорджем с чувством удивительного возбуждения, к которому примешивался, однако, смутный страх. Манион шел за нею, замыкая процессию.