Его действительно очень живо интересовали все подробности приключений Грэшема, а своего интереса к мужчинам он и не скрывал.
Грэшем отправил посыльных в Нидерланды на поиски следов неуловимого Жака Анри. До сих пор напасть на его след так и не удалось. Но Генри хотя бы смог найти дуэнью для Анны. Ею стала дочь их экономки, суровая девушка — пуританка с худым лицом и тонкими губами. На ее лице, казалось, навсегда застыло выражение вечного недовольства. Она постоянно нервно теребила свою поношенную юбку, словно опасалась, что кто-то в любую минуту может попытаться снять ее с хозяйки. Ее мать по каким-то ей одной ведомым причинам решила рекомендовать свою дочь Грэшему. Две девушки являли собой странную пару. Дуэнья, конечно, не имела реальной власти над подопечной: от нее требовалось только находиться рядом и блюсти добродетель Анны. Предполагалось, что дуэнья будет отваживать страстных молодых поклонников Анны и сообщать об их притязаниях молодому хозяину.
— Это, выходит, вроде как вылить ведро воды на кобеля, преследующего вашу любимую сучку, — заметил Манион, заинтригованный идей компаньонства.
— Не… совсем так, — уклончиво отвечал Грэшем.
Анна стала популярной среди людей того пестрого мирка, с которым Грэшем охотно общался в Лондоне — поэтов, музыкантов и драматургов, писавших модные пьесы для театра. А с дуэньей Грэшем мог не очень беспокоиться о том, будут ли они пытаться с ней переспать. Но в Кембридже он должен был найти для нее лучшее жилье, чем две его комнаты в колледже. В его распоряжении находился так называемый Купеческий дом в окрестностях Кембриджа, в Трампиннгтоне, пустовавший уже более года. Это было достаточно древнее здание, ядро которого составлял средневековый дворянский дом с позднейшими пристройками того времени, когда хозяином здания стал некий купец — отсюда и его нынешнее наименование. Здесь-то Генри Грэшем и решил создать базу, куда можно будет вывозить его подопечную раз в шесть недель из суетного Лондона, в Кембридж, к простым деревенским радостям, чтобы она могла уделить внимание и делам своего хозяина. Законного хозяина по крайней мере.
Отрадой Грэшема являлось Озеро Волшебного меча — так он сам прозвал место, где образовался глубокий омут. Если где-то на земле и мог блеснуть из тумана меч короля Артура, то именно здесь. В темной воде, казалось Генри, отражалось далекое легендарное прошлое Англии. Он любил ночевать в спальне с видом на озеро и гулять здесь ранним утром, когда еще не рассвело. Конечно, покупка Купеческого дома также наделала шуму в колледже. Такие покупки говорили о нешуточном богатстве. И кроме того, нарушали свойственные колледжу традиции жизни, соблюдавшиеся членами совета.
Рождество и святки Грэшем провел в Лондоне. Кто из молодых людей мог бы отказаться от повеления королевы провести праздничные дни среди самых богатых и порочных людей страны? Впечатления этих дней проносились подобно вихрю — бесконечные танцующие пары, освещенные тысячами свечей, огромное количество мужчин и женщин, чьи страсти и влечения скованы светскими приличиями и правилами. И среди них — разгоряченная Анна, которой какой-то придворный, ее верный партнер по танцам, обещал все свое огромное наследство в обмен на проведенную с ним ночь. Она, однако, высмеяла его. Был и очень опасный момент, когда сам Грэшем, сильно пьяный, оказался во время танцев рядом с ее величеством королевой Елизаветой, но на сей раз он протрезвел так быстро, как никогда.
Люди, корабли и даже целые страны, вовлеченные в великую игру, стояли сейчас, подобно фигурам на шахматной доске, там, где им следовало находиться согласно замыслам амбициозных игроков, движимых отчаянным желанием сохранить власть или захватить ее. Годами тихо стоявшие на своих местах фигуры теперь пришли в движение. А в такой игре каждая комбинация, каждый ход могли означать перемены в судьбах мира и самой истории.
Толчком для начала партии стала тогда кончина дона Альваро де Базэна, маркиза Санта-Круса, главнокомандующего испанским флотом, героя Лепанто и множества других сражений, которому было поручено командовать Английской экспедицией. Известный своей жестокостью человек ушел из жизни 9 февраля 1588 года, не оплаканный никем из слуг.
А затем наступил самый тяжелый день в жизни герцога Медины Сидонии. Испанским грандам редко доводилось изведать часы покоя. Весь их день, от рассвета до заката, проходил на виду у людей — в этом состояла их обязанность. Им самим принадлежали только ночные часы, и только ночью они могли побыть наедине с членами семьи и отдохнуть. Что поделаешь — высокое положение давало не только наследственные привилегии, но и наследственные обязанности. Однако понятно — герцогу, как и другим испанским аристократам, подчас очень уж хотелось побыть в одиночестве.
Воротясь из Кадиса, он целый день, как судья, разбирал дела арендаторов, и его привел в весьма дурное расположение духа один возмутительный случай, когда человек отрицал и веру, и свои обязанности арендатора, и свои обязанности мужа и отца.
Поэтому к чувству страшной усталости у герцога добавилось и чувство раздражения и недовольства всем окружающим.
В то время к нему явились гонцы. Король Филипп никогда не посылает одного человека, если можно было послать десять. Полученное письмо он воспринял как удар меча. Сообщалось: маркиз Санта-Крус скончался, а король требует от герцога Медины Сидонии стать главнокомандующим испанским флотом, предназначенным для вторжения в Англию!
Герцог страшно побледнел и на минуту лишился дара речи. Потом он медленно встал и вызвал секретаря. Думать над ответом было некогда, и герцог все еще переживал перенесенное потрясение. Он писал королю так, как подсказывало ему сердце:
«Мое здоровье не позволяет мне взять на себя такую миссию. Я несколько раз бывал на море и всякий раз страдал от морской болезни и лихорадки. Долги моей семьи составляют более девятисот тысяч дукатов. У меня нет денег на экспедицию, и даже ради моего короля я не имею возможности это сделать. У меня нет совершенно никакого опыта ведения войны на море. Как же я могу осмелиться взять на себя командование всем флотом?! Мне ничего не известно о том, чем занимался Санта-Крус. У меня нет агентуры в Англии. Вот почему я боюсь подвести вас, ваше величество, и самого себя самым ужасным образом, действуя как слепой вождь, полагаясь на советы тех, кого я не знаю, будучи не в состоянии отличить хороший совет от дурного и правду от лжи».
Едва успев отослать письмо, герцог тут же пожалел о нем: автор письма выглядел трусом. А герцогу вовсе не хотелось такого обвинения, унизительного для его чести. Он боялся прослыть трусом больше, чем смерти. А главное, и это еще увеличивало чувство тоски, он понимал — письмо не достигнет цели. Как все ограниченные люди, Филипп не менял своих решений. Перемена решения для него означала не проявление мудрости, а признание собственной неправоты. А помазанник Господа не может быть не прав по определению.
Герцог понимал, почему назначили именно его. В Испанской империи служили адмиралы, одержимые гордыней, слишком много понимавшие о себе. Он, Сидония, находился выше всех их по положению и, что особенно важно, умел думать. Он был способен и урезонить слишком амбициозных командиров. Неужели у него все в прошлом? Все же адмиралы создавали империю. Среди них числились люди очень одаренные и знающие. Разве они не могут дать ему советы по стратегии и тактике, в которых он так нуждается? Самое трудное, что предстояло герцогу на этом посту — конечно, не ведение войны. Он являлся прирожденным бойцом. Но как он сможет командовать сотней кораблей и десятком тысяч военных, ожидающих своего часа в Лиссабоне (между прочим, каждый месяц задержки обходится в семьсот тысяч дукатов)?
Через два дня герцог написал еще одно письмо. Он знал; вся эта переписка лишена реального смысла, однако считал ее своим долгом, если угодно, даже долгом перед историей (а вдруг его письмо прочтут потомки?). На сей раз он поставил вопрос о целесообразности всей экспедиции. Море, утверждал он, — зыбкое поле сражения. Буря на море может за считанные часы уничтожить целый флот. Сидония знал: герцог Пармский заперт на побережье из-за проклятых нидерландских морских разбойников и ни один испанский корабль пока не может выйти из Нидерландов или войти в их порты. А это также повредит всему делу.