— Вот холера! — ворчал Манион, с тоской глядя на берег, когда судно стонало под ударами волн. Он стал более жизнерадостным, когда «Сан-Сальвадор» наконец вошел в Корунью, а сам Манион смог не просто сойти на берег, но и зайти в таверну.
— Вы ведь, кажись, хотели попасть на флагман? — спросил он Грэшема, когда они, стоя на берегу, обозревали обширный флот. Манион прижал к себе мех с вином, словно мать младенца.
— Мне следовало прежде всего увидеться с Сидонией, — ответил Грэшем. — Рядом с испанской знатью английские дворяне выглядят демократами. Он гордец и едва ли станет разговаривать с англичанином невысокого происхождения, да и для шпионов у него вряд ли найдется время. И все же я должен уговорить его сделать меня своим советником, чтобы мои знания не пропали без нужды.
— А что, если он не захочет принять игру? — спросил Манион, в чьем чреве вино подогревало словоохотливость.
— Тогда, — грустно ответил Грэшем, — я рискую ни за что потерять все, что я люблю.
— Испанцы могли бы побольше помочь вам в этих делах, после всего, что вы для них сделали.
— Они мне много помогали в то время, когда я работал на Англию, — ответил Грэшем. — К тому же шпионов никто не любит.
Но оказалось, встретиться с Мединой Сидонией не так уж трудно. Грэшем представил рекомендации герцога Пармского слугам, охранявшим виллу, которую занял герцог Сидония на берегу. Через день хозяин вызвал англичанина.
Его приняли в темной и холодной комнате, но вино на столе стояло отличное, а сам герцог был любезен. От него исходило чувство власти и уверенности в себе. Грэшему подумалось: люди, разговаривая с этим человеком, невольно понижают голос. В углу комнаты сидел секретарь, готовый тут же начать записывать все, что потребуется. Рядом с герцогом в почтительном ожидании стоял худощавый, болезненного вида субъект.
— Я — переводчик с английского при его светлости, — объявил он гордо.
— Герцог Пармский хорошо отзывается о вас, — сказал Сидония. Он обладал умением с достоинством нести свою власть, отчасти потому, что происходил из старинного рода, члены которого привыкли к повиновению окружающих, но отчасти это было его личное свойство. — Он говорит, вы храбро и умело сражались за наше дело три года, с большим риском для собственной безопасности. Это подтверждают и письма из Эскориала. Как давно вы встречались с герцогом?
— В марте, милорд, — отвечал Грэшем.
— И как он смотрит на вещи?
— Как вам известно, милорд, он собрал небольшие суда и баржи в каналах. У него нет глубоководных портов, но он надеется вывести свои войска из каналов через Дюнкерк под покровом ночи, имитируя поход на север. Есть две ключевых проблемы. Во-первых, голландские легкие суда хорошо вооружены и могут плавать даже в самых мелких водах. Но таких судов не очень много, а сами голландцы измотаны войной. Кроме того, часть их желает вторжения герцога в Англию, так как они полагают, что в его отсутствие мятежники скорее добьются победы у себя на родине. Герцог хочет обмануть голландцев, поскольку они и сами хотят быть обманутыми, особенно надеясь на то, что ваша светлость направит часть более мелких судов ему на помощь.
— Ну что же, неплохо, — заметил Сидония. — Каков же второй ключевой вопрос?
— Сможете ли вы отрезать английский флот от его кораблей? Герцог Пармский полагает: для вас достаточно блокировать английский флот. Не обязательно даже громить его и топить корабли.
Герцог Медина помолчал и подумал немного. Затем он сказал:
— И вы говорите, что ходили с Дрейком в Кадис?
Грэшем вкратце рассказал ему о своем участии в знаменитом рейде.
— Никто лучше меня не осведомлен об английском флоте, — добавил он. — Я предлагаю вашей светлости воспользоваться моими знаниями по своему усмотрению.
— А могу ли я доверять человеку, изменившему своей родине? — В голосе герцога вдруг зазвучал металл. Грэшем понимал: перед ним человек, всю жизнь проживший в строгом соответствии с моральными и религиозными ценностями.
— Может быть, и нет, — честно ответил он. — Но только я никогда ничего не делал ради денег, в которых не нуждаюсь. Я делал это отчасти ради моей веры, которую я многие годы сохранял в тайне, а раскрытие тайны в любую минуту могло стоить мне жизни.
— А еще почему? Ради чего еще вы служили Испании?
Грэшем помолчал. Он знал: этого человека не устроят простые ответы.
— Моя родная страна, — сказал он, — никогда не принимала меня, незаконного сына богача. Долгие годы на меня смотрели как на изгоя. Сейчас передо мной заискивают из-за моего богатства, но я по-прежнему остаюсь там чужим. Мою страну обороняют пираты, называющие себя патриотами, ею правит королева, которая твердит о благе Англии, но на деле служит только самой себе; женщина настолько эгоистичная, что не желает думать о наследнике для страны, а потому обрекает ее на гражданскую войну в случае своей кончины. Под стать ей и приближенные, такие как Роберт Сесил, чья мораль и вера вращаются вокруг его личных интересов. Королева, Сесил, Уолсингем, Бэрли… Все они хотели бы, чтобы я пожертвовал своей жизнью ради них. Но никто из них не хотел бы ничем пожертвовать ради меня.
— Вы еще слишком молоды, чтобы носить в душе такую озлобленность, — заметил герцог. — А когда вы узнаете, что на вашей второй родине, в Испании, вожди не чужды эгоизма, что не все являются истинно верующими, и даже среди служителей веры есть люди действительно порочные, не озлобитесь ли вы на Испанию так же, как на Англию?
— Англию я не выбирал, — промолвил Грэшем. — Выбор был сделан за меня. Я выбрал Испанию.
Наступила долгая пауза. Сидония испытующе смотрел на Грэшема. Тот спокойно выдержал его взгляд.
— Я, может быть, призову вас в советники, но не сейчас, — сказал герцог. — Пройдет не меньше недели прежде, чем мы подойдем к Англии, а на борту «Сан-Мартина» людей гораздо больше, чем следует.
Дело обстояло именно так. Помимо моряков и солдат на корабле находилась также свита герцога и множество молодых испанских дворян, жаждавших славы.
— Может быть, вы понадобитесь мне поближе к началу военных действий, — продолжал герцог, — а может быть, и нет. И еще я чувствую: у вас в душе — напряжение и разлад, но не понимаю, в чем тут дело.
При этих словах Манион, понимавший по-испански, усмехнулся и что-то пробормотал.
— Да ты наглец! — возмущенно заметил герцог.
— Простите, ваша светлость, — ответил Манион по-испански, — но я помню его еще вот таким. — Он показал рукой расстояние от пола до своих колен. — Он и тогда был напряженным и в разладе сам с собой. Это никогда не менялось. Прошу прощения за мою дерзость.
— Кажется, ему не повезло в жизни, — задумчиво промолвил Сидония. — Но возможно, повезло с тобой. Вы оба свободны.
— По-твоему, ты мне помог? — прошипел Грэшем, когда они вышли.
— Главное дело — я сказал чистую правду, — ответил Манион.
Испанские корабли покинули Корунью 21 июля, а через восемь дней моряки впервые увидели английский берег в районе Лизарда. При виде родных берегов Грэшем испытал острое чувство сожаления.
— Как вы думаете, о чем они там говорят? — спросил Манион.
Над флагманом реяло знамя с образом Девы Марии — призыв к капитанам и командирам собраться на его борту. Грэшем и Манион присутствовали на мессе вместе со всей командой «Сан-Сальвадора».
— Я знаю, что следует делать, — сказал Грэшем. Он был весь в напряжении, как натянутая струна.
— Да? — спросил Манион. — Стать шпионом в пользу Франции и Голландии, чтобы вся Европа, а не ее половина вас ненавидела?
— Нет. — Грэшема проигнорировал его замечание. — Следует взять курс прямо на Плимут. При таком ветре английский флот не может выйти в открытое море. У англичан все преимущество — в скорости. Если бы Сидония направился в Плимутскую гавань, англичане не смогли бы сманеврировать и он половину судов взял бы на абордаж. — Он показал на мощные башни на носу и на корме их корабля. Там находились солдаты, способные с большой высоты обстрелять или поджечь палубу неприятельского судна и высадить на него массированный десант.