— Ты что, поедешь в Стокгольм с этим? — спросил Ельмслев и с грустью покачал своей удлиненной головой.
Его удивление было вполне объяснимым: в 1919 году на улицах Швеции нечасто можно было встретить автомобили. Однако их хватало, чтобы обзавестись одним, если путь не особенно далек и если отправляться после полудня. Добраться до места я надеялся засветло.
— «Это» называется автомобилем. Лингвист!
— А я вижу только огромного неуклюжего медведя, запертого в какой-то странной клетке.
Описание было довольно точным, если учитывать мое меховое пальто и картуз, надвинутый на самые глаза. Я нажал на газ, взмахнул рукой на прощание и направил машину к выезду из города, где мне предстояло заправиться на единственной бензоколонке — других на моем пути не предполагалось.
Когда я добрался до заправки, я увидел небольшое объявление на двери, которое гласило, что владелец был вынужден отлучиться и что его стоит подождать и выпить за его здоровье. И правда, хозяин поставил небольшой столик рядом с деревянной скамейкой и расположил на нем формочки со льдом, бутылку пива и коробку печенья. Я уселся и принялся ждать.
Должно быть, я задремал или, возможно, ко мне подошли сзади, но передо мной неожиданно оказались две девочки, одетые в школьную форму, в белых носочках и пыльных туфлях. Они внимательно разглядывали меня. У одной было живое и смешливое лицо, другая, как будто постарше, не улыбалась. У нее были светлые волосы, и я не мог понять, что отражается на ее личике: грусть, замешательство или угрюмость.
Я спросил:
— Хотите печенье?
Та, что помладше, уже потянулась к коробке:
— Я могу взять два? — Она взяла два печенья и уверенно сунула одно в руку подруги. — Мы голодны. Мы ничего не ели. Вернее, ели — то, что взяли с собой, но теперь снова голодны.
Вторая по-прежнему не двигалась, сжав в руке печенье.
— Ваша подруга не ест и молчит.
— Она такая. Она всегда пугается, когда незнакомые.
— А вы нет?
— А чего мне бояться?
— Того, чего боится она.
— Она всего боится.
— Хотите пить? Извините, здесь только один стакан.
— Не важно.
У нее была глуповатая улыбка, которая часто встречается у подростков. Она часто хихикала, склонив голову, и смотрела сквозь опущенные ресницы.
— Тогда я узнаю все ваши мысли. И, возможно, тоже испугаюсь.
Девочка подошла к скамейке.
— Можно сесть? — Она села рядом со мной, не дождавшись ответа. — Ну, — бросила девочка подруге, — что ты стоишь как столб? Садись и ешь.
Вторая тоже села. Ее не было видно за подругой, поэтому я мог разглядеть только белые носочки и пыльные туфли.
— Из чьей шерсти ваше пальто?
— Волчьей.
— Вы попали в аварию?
— Нет, я жду, когда придет владелец и заправит мне бак. Я еду в Стокгольм.
— Не может быть! Мы тоже из Стокгольма!
— А что вы здесь делаете?
Она снова прыснула, и ее подруга быстро поджала ноги, спрятав их под скамейку.
— Мы убежали!
Она пересказала мне их приключения, как они уехали утром из Стокгольма вместе с классом и преподавательницей, как ровными шеренгами прошествовали по Упсале, а потом, случайно оторвавшись на лестнице от группы, решили сбежать («я говорю „мы“, но на самом деле она просто составила мне компанию, одна я не решилась бы»), после чего они устроили пикник в парке, делились хлебом с лебедями на озере, слонялись перед витринами («утром нам ничего не показали, кроме поучительных вещей»), чуть-чуть заблудились и наконец заметили меня («так смешно было смотреть на вас издалека, как будто большой плюшевый медвежонок пьет пиво»).