В последующие недели здесь добавятся еще пять могил, но я еще, конечно же, ничего об этом не знала. Однако на кладбище у меня возникло какое-то жуткое ощущение, будто где-то глубоко внутри у меня было зашифрованное подозрение, своего рода иероглиф интуиции, предупреждавший меня о грядущей катастрофе.
Но в тот день и час, который я провела на могиле Сабины, я списывала свое тревожное чувство на ближайшую причину. Несколько лет назад, Сабина с моего согласия ликвидировала могилу наших родителей, а теперь она сама лежала на их месте. Мне понадобилось много времени, чтобы понять и осознать эту трагическую символику.
Я посмотрела через плечо. Пьер терпеливо ждал у кладбищенских ворот на почтительном расстоянии, а когда заметил, что я покачнулась, хотел поспешить мне на помощь. Однако я дала ему знак, что хотела бы побыть одна.
Впервые в жизни я ощутила потребность поговорить с сестрой по душам, помириться. Наверняка неслучайно это чувство возникло именно сейчас, когда это желание уже невозможно было выполнить. Оно должно было возникнуть у меня намного раньше.
Дома мне всегда жилось легко. У меня была страсть к поэзии, что радовало мою маму, и я любила Пёль, чем гордился мой отец. Сабина и я были настоящими дочерями рыбака, хорошо переносили ветер и любую погоду, моя сестра энергично и ожесточенно, а я всегда смеясь, что производило лучшее впечатление. Так как я одевалась женственнее, то считалась привлекательнее сестры и обладала более хорошим вкусом.
Это не было справедливым. Однако симпатия почти никогда не имеет ничего общего со справедливостью, люди не нравятся только потому, что так было бы честно. Разве это была моя вина, что наши родители исполняли почти все мои желания, а ее желания почти никогда? Разве она сама не способствовала тому, что ее желания оставались невыполненными? В двенадцать лет она стала единственной девочкой в футбольной команде Пёля, на что тренер в присутствии родителей покрутил пальцем у виска. В шестнадцать лет она вдруг спохватилась, что хотела купить мопед, и это при том, что такие вещи в те времена нужно было заказывать заранее, за четыре года. К своему четырнадцатому дню рождения она хотела получить в подарок билет на Олимпийские игры в Москве, вкупе с недельным пребыванием там, что было просто напросто слишком дорого. Но с другой стороны я часто относилась к ней с неприязнью и даже ненавистью, например, когда подарила ей на тот самый день рождения клипсы из пластика в форме олимпийских колец.
Не нужно было мне постоянно провоцировать ее, когда мы были детьми. Я должна была время от времени слушать и ставить себя на ее место. Позже, намного позже, я не должна была игнорировать ее протянутую руку. Лишь после смерти Сабина снова стала присутствовать в моей жизни.
Почему меня смягчила смерть человека, с которым я всегда, сколько себя помнила, имела плохие отношения? Была ли это просто сентиментальность? Потому что того требовали правила приличия? Может я хотела поговорить с ней начистоту только потому, что она уже ничего не могла мне возразить? Звучит жутко, но лучшие слушатели это собаки и покойники, они ничего не отрицают и всегда подчиняются. Если захотеть, у них можно выиграть любую словесную дуэль. Абсолютная беззащитность человека, которого я избегала или пыталась побороть при жизни, сделала меня благосклонной.
У ее могилы мне стало понятно кое-что, что я до сих пор отгоняла от себя. Я больше не была ребенком и сестрой, не была матерью и женой. Я была одна, без семьи. С Сабиной этот мир покинула моя последняя родственница. В Аргентине меня никто не ждал. В этот момент это снова повторилось. Как несколько дней назад на кухне у Маргрете, я увидела вспышку, после чего перед моим мысленным взором появилось неподвижное, черно-белое изображение, исчезнувшее через несколько мгновений. Была ночь, Сабина сидела за рулем своей машины. Она бросила на меня взгляд. В ее лице читался ужас, и хотя я не могла видеть себя, но почувствовала тот же самый ужасный испуг. Мы обе чего-то боялись.
Было ли это за секунду до несчастного случая? Чего мы боялись? Или этой сцены на самом деле не было?
Но я чувствовала, что на самом деле пережила эту секунду, что картинка перед моим мысленным взором является отражением чего-то реального, посланием моего подсознания, также как эмоции и ощущение угрозы.
— Привет, Лея,— сказал кто-то позади меня.
Через секунду, которая понадобилась мне, чтобы сориентироваться, я узнала голос. Заметный, чистый, твердый, немного громкий — тембр человека, не знающего ненужной скромности и не заботящегося о том, попадает ли он в тон.
Я повернулась к нему.
— Привет, Майк.
Крепкий парень с крупным, угловатым лицом моряка и короткими волосами в молодости и сейчас был плотным мужчиной с крупным, угловатым лицом моряка и короткими волосами. Не нужно было быть хорошим психологом, чтобы понять, что его дорогой костюм был всего лишь маскировкой. На самом деле, он так и остался сыном рыбака и не скрывал этого, стоя передо мной, широко расставив ноги.
Он обнял меня, долго и, учитывая его телосложение, на удивление нежно. Он был рад меня видеть и я, конечно же, обрадовалась такому сердечному приему. Удивительно, но прежде всего я чувствовала к нему огромное уважение. Даже больше того, в момент нашей встречи, во мне проснулась спящая десятилетиями готовность добровольно подчиниться.
Раньше Майк нравился мне в первую очередь за его решимость и только потом за физическую силу. Он всегда знал, чего хотел, и ему удавалось излучать эту волю всем своим видом, походкой, жестами, глазами. Он наслаждался ролью шефа, но при этом никогда не был "Bully"11, как говорили в Англии, школьным тираном или детским диктатором. В компании никогда не доходило до конфликтов, даже когда мальчики стали засматриваться на девочек, а в школе Майк дрался не чаще других мальчишек. Я не помнила, чтобы он когда-либо угрожал слабым, мы также никогда не развлекались за счет других. А делали мы это тогда действительно много. Майк был не только главарем нашей банды, но еще и главным заводилой, настоящим шутником.
Все это было очень давно. Но так как человек до самой старости не забывает, кого он любил или ненавидел будучи ребенком, он также не забывает, к кому он добровольно примыкал и подчинялся.
— Спасибо,— сказала я.
— За что?
— За приветствие.
Он просто кивнул, словно хотел сказать, что не стоит об этом.
— Пьер рассказал мне, что ты ничего не помнишь о своем коротком визите в мае.
— У меня ощущение, будто передо мной натянут черный занавес, а моей вытянутой руки не хватает, чтобы сорвать его.
Он ухмыльнулся.
— Узнаю подругу Лею. Всегда какая-нибудь картинка наготове. Метафорами, которые ты использовала, когда была подростком, можно было заполнить целую книгу.
— Энциклопедию,— поправила его я с самоиронией.
Он был права. Я всю жизнь думала картинками и, наверное, это тоже повлияло на мое решение стать фотографом.
Майк сделал однозначный кивок головой.
— Тринадцатилетний мальчик вон там, у ворот рядом с Пьером, это мой сын от первого брака. Его зовут Джереми.
— Я его уже встречала,— сказала я.
Так как Майк и Жаклин были женаты около десяти лет, значит Джереми было три года, когда Майк развелся с первой женой. Видимо, он сильно увлекся Жаклин, раз ради нее оставил молодую семью.
— Где Жаклин? — спросила я.
— Она опять лежит в постели с головной болью.
Судя по формулировке и ноткам в голосе, такое ее поведение нервировало его.
Когда два партнера были такими разными, особенно по характеру, как эти двое, то по общепринятому мнению было лишь три причины, почему они были вместе: большая любовь, очень большие деньги или самый лучший в мире секс. Две из трех этих причин я просто не могла себе представить.
— Джереми и я хотели потренироваться на лужайке ловить мяч, и случайно увидели вас здесь. Он играет в команде Ростока по американскому футболу и скоро пойдет на тренировку. Я специально для него взял выходной.