Свободная, позитивная манера, с которой Майк общался со мной, ни в чем не уступала манере общения Пьера и я была счастлива, что вновь обрела второго друга.
Мы гуляли, сначала по деревне, а затем узкими тропинками просто бродили по полям. Майк терпеливо разъяснял мне, что, когда и почему изменилось, что делали сегодня наши бывшие учителя, кто уехал из соседней деревни и кто умер. Перед моим мысленным взором всплывали расплывчатые лица, чтобы тут же снова исчезнуть. Пока мы разговаривали, Пьер играл с Джереми, с размаху бросая ему мяч. Мальчик почти всегда ловил кожаный мяч в форме огромного яйца, а если не удавалось поймать, то, по крайней мере, он показывал, что старается.
Дойдя до старой тропинки, ведущей во «дворец», мы некоторое время молчали, потому что, сделав первые шаги по этой дороге, в голове начали всплывать интимные воспоминания о нас троих, а также о Маргрете, Харри, Жаклин и Юлиане. Детская болтовня, «чавканье» велосипедных колес по мягкой почве, поделенный на троих лимонад в жаркие дни, общая боязнь ос, короче говоря, воспоминания о вселенной нашей детской дружбы.
— Расскажи о себе,— в конце концов, попросил Майк.
Он зажег сигарету.
— Пьер наверняка уже тебе все рассказал обо мне.
Пьер, все еще отстающий на несколько метров и занимавшийся Джереми, услышал нас и крикнул:
— Самое интересное, что можно о тебе рассказать, к сожалению, является врачебной тайной.
Мы засмеялись, а Майк бросил на Пьера взгляд, слегка мрачный, но в то же время не серьезный.
Я спонтанно спросила:
— Как ты стал фабрикантом?
— По молодости.
— И когда?
— За ночь.
— Ты не очень-то разговорчив.
— Ну, хорошо, если тебя правда интересует. В девяносто втором году у меня были некоторые сбережения, кроме того я взял кредит и купил заброшенный спортзал в Кирхдорфе и несколько старых машин. Я собирался скупать уловы мекленбургских рыбаков для дальнейшей их переработки. Что еще могу сказать? После первоначальных трудностей дело пошло очень хорошо и идет до сих пор. Я самый большой работодатель на острове.
Молниеносно я вспомнила десятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, тот дождливый день, когда мы, собравшись во «дворце», кричали наши желания в затянутое тучами небо.
Майк тогда посмотрел на каждого из нас, прежде чем в последний раз затянуться сигаретой и выпустить дым. Он стал курильщиком с согласия отца за годы до этого, с тех пор как он как взрослый мужчина начал работать на рыболовецком судне. Оттуда, с моря, были не только его мускулы, но и ругательства, упрямство и железная воля. А вот его желания были совсем другой направленности.
— Я хочу быть независимым, хочу построить что-то, что будет принадлежать только мне, основать что-то, что будет расти и процветать, что-то созданное моими руками. Я хочу стать богатым. Хочу дом с собственным пляжем, низкую красную машину из Италии, Харлей-Дэвидсон, яхту и не раньше, чем через десять лет, четырехэтажный свадебный торт, от которого всем станет дурно. Где-нибудь через четырнадцать лет я хочу детей и самое позднее к тридцатому дню рождения дюжину виноградных улиток в чесночном соусе.
Услышав его последнее желание, мы все, включая его, скривили рот, а потом громко рассмеялись.
— Похоже, что ты достиг большинство целей,— сказала я.
— Ты еще помнишь?
— Даже очень хорошо. И виноградных улиток тоже.
— Я по-прежнему считаю их противными. Моя яхта на данный момент маленькая парусная лодка, а красный скоростной автомобиль мутировал в темно-синий С-класс. Но зато свадебный торт был высшей пробы.
— А что с Харлеем?
— Он стоит в гараже и отзывается на имя «Гангстер». Летом я гоняю на нем по Мекленбургу.
Старая дорога из деревни терялась, уходя в болота лугов, затопленных морской водой. Я глубоко вдыхала свежий, наполненный минералами ветер Балтийского моря. Целую минуту я была так счастлива, как будто Майк перечислил мне мои собственные успехи. Мне было приятно слышать, что, по крайней мере, его желания сбылись, если уж у Маргрете и Харри ничего не получилось в жизни.
Мы подошли к лесочку, который сами же и посадили тридцать лет назад, чтобы защитить наш дворец от взглядов посторонних людей, прогуливавшихся в этом месте.
Увидев летящий на него мяч, Майк на некоторое время занялся сыном, а я не торопясь пошла вперед и окунулась в лес.
В свете солнечных лучей, прорывавшихся сквозь раскидистую крону деревьев, стали заметны первые детали. Я обнаружила огромную стену, дыру в ней и груду камней. Ветер играл грустное адажио в покрытых мхом трещинах — узнаваемое лицо и дружественный голос руин. Но было и кое-что новое. В одном месте из стены, под углом девяносто градусов, проросла береза. Оставалось загадкой, откуда она брала жизненные силы и как держалась на шатающихся камнях.
Войдя во «дворец», я поняла, что все эти годы моего отсутствия я всегда носила его с собой. Специфический оттенок серого цвета этих стен, которого я пыталась добиться на своих черно-белых фотографиях, игра тени и света, ставшая фирменным знаком моего творчества и не в последнюю очередь одиночество этого строения посреди равнинной местности. Руины были для меня своего рода Большим взрывом в моем творчестве, только я не замечала этого двадцать лет.
Я бродила по дворам, которые когда-то были спальнями или трапезными, привлекаемая различными следами как, например, костер, разожженный казалось еще в доисторические времена или дуб, чьи плоды служили боеприпасами для детских битв. Пахло свежескошенной травой.
С задним, самым большим двором у меня были связаны особые воспоминания. В марте девяностого года, на мой восемнадцатый день рождения Юлиан подарил мне там пикник, только я и он, плитка дешевого шоколада, безбожно дорогая бутылка розового шампанского и дряхлый кассетный магнитофон, игравший песни Жульетт Греко. Мы танцевали под «Parlez-moi d’amour», а потом занимались любовь в траве. Не в первый, но в последний раз.
За несколько секунд я еще раз пережила тот день. Невозможно было поверить, что все это было двадцать три года назад, я так четко помнила молодую, светлую кожу Юлиана, его белокурый чуб, щекотавший мое лицо, тепло его тела... В тот день я делала фотографии, в том числе наши в обнаженном виде. Это я помнила. Но вот куда они делись? Наверное, я сожгла их в раковине родительского дома.
— Лея, ― сказал голос, который я не слышала целую вечность, и испуганно обернулась.
— Юлиан?
Я по-прежнему была одна, даже после того, как заглянула за угол. Но я могла поклясться, что слышала его голос. Видимо у меня разгулялась фантазия в этом месте, которое много значило для меня в молодости и было связано с моей первой любовью. Я поймала себя на том, что глазами искала следы нашей любовной игры, даже отпечатки в траве, что было просто смешно. Вообще этот двор был совсем другим в моих воспоминаниях. Четверть территории занимал увесистый куст ежевики, которого тогда здесь не было. Его плоды в большинстве своем уже засохли.
— Соберись,— призвала я саму себя, прожевала одну из последних еще съедобных ягод и вернулась к Пьеру и Майку.
После спонтанного приглашения Майка, мы поехали на его машине в Росток, где у Джереми была футбольная тренировка. Как и полагается зрителям этого вида спорта, мы ели хот-доги. Конечно же, я измазала блузку, хлопала в неправильные моменты, подбодряла Джереми тогда, когда не нужно было, ничего не понимала и задавала глупые вопросы — в общем и целом это был веселый день.
В какой-то момент Пьер положил свою руку на мою, и я незаметно взяла ее. На этом жесте и нежном взгляде мы и остановились.
Когда появилась бывшая жена Майка, чтобы забрать Джереми после тренировки к себе, наш друг вдруг поспешил вернуться на Пёль. Не то чтобы они враждебно относились друг к другу. Напротив, они вели себя вполне дружелюбно, и я посчитала, что первая жена Майка подходила ему гораздо больше чем Жаклин. Бабс, как она сама себя называла, и как по-прежнему обращался к ней Майк, была женщиной деревенской, крупной, простой и прямолинейной, как он сам. Майку было так приятно в ее обществе, что он вдруг не выдержал.